Случай на Ганимеде

Таково сейчас положение дел. Больных стало восемь. Состояние первых шести… Никто не может сказать, ухудшилось оно или улучшилось, потому что неизвестно, как протекает болезнь и что следует считать благоприятным симптомом. Боли прекратились, температура упала ниже 36. Но люди почти ничего не видят, и эта слепота, похоже, прогрессирует. Головокружения больше нет, однако слабость такая, что нет сил поднять руку.
Ситуация в земных лабораториях вам известна. Подвиг заболевших врачей не был напрасен. Они добыли ценные сведения, наладили автоматику, которая даёт телеметрию о состоянии больных. Однако, чтобы наметить верный способ лечения, надо выявить возбудителя, определить, как он действует. Даже сейчас на это нужно время.
Время и усилия интеллекта… Неразрешимых задач не существует. Надежда не покидает ни специалистов, ни больных. “Мы не собираемся умирать, — говорят они. — Передайте Земле, что мы дадим медикам время”.
Время! Все зависит только от времени”.
Анджей не знал, верит ли он тому, что сам написал в конце.
Он вышел из стереобудки. Вращение станции создавало привычную силу тяжести, отсутствие окон делало подковообразный коридор похожим на какой-то подземный тоннель. На полу, может быть впервые за время существования базы, валялись бумажки; Анджей механически отметил в уме эту красноречивую подробность.
Надо было снова идти за информацией. Превозмогая себя — надо. Мука брать информацию у людей, которые сами не свои, которые заняты авральной работой или, что хуже, обманывая себя, создают видимость такой работы, потому что только так они могут заглушить ощущение вины перед теми, кто ждёт помощи, которую они не в силах оказать. Конечно же, их раздражает снующий репортёр. Но что уж и вовсе действует на них, как зубная боль, так это мысль, что с появлением журналиста они оказываются под пристальным глазом общественного внимания в ситуации, когда им меньше всего этого хочется. Будь их воля, они заперли бы все двери, наложили запрет на любую строчку! По-человечески их можно понять.
Ко всему этому Анджей привык, но даже он оттягивал момент, когда придётся переступить порог кабинета начальника региона.
Мешало смутное чувство неловкости. Там гибнут люди, а он пишет о том, как они гибнут. Но ведь он обязан, вот именно — обязан! — писать…
Ещё есть гнусное (здесь и сейчас) выражение: “сенсационный репортаж”. Да, но, как ни крути, то, что он оказался свидетелем несчастья, для него лично, как для репортёра, — удача.
Миру не помешало бы быть чуточку проще…
От этих мыслей Анджея отвлекло появление санинспектора, который шариком выкатился из глубины коридора и замер при виде журналиста.
— А, это вы… — Взгляд его выпученных глаз остановился на Анджее. — Кстати! Помнится, вы меня хотели о чем-то спросить?
Анджей насторожился — здесь ещё никто не напрашивался на интервью. И тут он заметил, как дрожат коротенькие руки инспектора. Обострённое чутьё вмиг подсказало Анджею, что могло привести к журналисту того, кто отвечал за санитарную безопасность всех станций региона.
— Возможно, возможно, — проговорил он уклончиво. — Однако, по-моему, это вы хотели меня о чем-то спросить.
— Разве? — Рот инспектора приоткрылся. — Ах да, да! Нас, помнится, прервали… Впрочем, не важно. Я что хотел сказать? В своих репортажах вы опустили один момент… весьма существенный момент. Каким образом, теоретически зная о способности микроорганизмов к перерождению, мы допустили на практике… Вы понимаете?
— Мне казалось, — сказал Анджей, слегка отстраняясь, — что до заключения специальной комиссии этот вопрос лучше не трогать.
— Без сомнения, без сомнения! Все же не мешает кое-что прояснить заранее. Хотя бы такой общий принципиальный момент: вся наша работа здесь — рассчитанный риск. Вот! Иначе и быть не может. Не может!
Инспектор, похоже, был готов взять Анджея за пуговицу.
— Такова специфика нашей работы, — торопливо продолжал он, словно опасаясь, что его перебьют. — Вроде как у альпинистов. Что же касается мер безопасности, то меры разрабатывали самые лучшие специалисты, а мы неукоснительно до последней запятой проводили их в жизнь, тут наша совесть чиста…
— Почему вы говорите “наша”? — перебил его Анджей. — Разве в регионе есть ещё один инспектор?
— Это я так, по привычке, ведь мы же коллективисты… Простите, я не об этом хотел сказать. Так вот, меры… Вы не представляете, как легкомысленно относятся исследователи к соблюдению правил. Право слово, как дети! Им, видите ли, мешает… Сколько раз я докладывал…
— Все это очень интересно, — холодно сказал Анджей, в котором привычка выслушивать собеседника до конца боролась с брезгливой жалостью. — И даже существенно. Но, простите, неактуально. Скажите лучше, что намерена делать база сейчас? Ваше мнение на этот счёт?
Казалось, из инспектора выпустили воздух — так осунулось его лицо.
— База? — переспросил он растерянно. — Насколько мне известно, Акмолаев намерен ждать результатов исследований…
— Значит ли это, что никого больше на Ганимед не пошлют и больные останутся без помощи?
— Это не моё решение!
— Но ваш голос…
— Я только инспектор. И знаете, мне очень, очень некогда… В другой раз!
Инспектор умчался, что-то бурча под нос. “А некоторые мои коллеги ещё пишут, что в космосе сплошь герои, — подумал Анджей, проводив его взглядом. — М-да…”
Дверь кабинета начальника региона оказалась приоткрытой, и уже издали Анджей уловил обрывки слов, которые заставили его подобраться, как почуявшую след собаку. Сам не заметив того, он скользнул за дверь на цыпочках.
Никто, впрочем, не обратил на него внимания. За столом, более багровый, чем обычно, сидел Акмолаев. Напротив стоял донельзя худой, оттого как бы двумерный, человек во всем чёрном, с лицом резким и злым. Острый, точно лезвие, профиль незнакомца заслонял от скользнувшего в угол Анджея иллюминатор, где медленно текла яркая россыпь звёзд.
— Позвольте мне повторить свои доводы, — упрямо сказал человек в чёрном.
— Я их уже слышал.
— Вы и ваше земное начальство с самого начала связали себя неправильным решением. Понять меня вам мешает предубеждение.
— У меня нет предубеждения.
— Есть.
— Это разговор не по существу.
— Вы сами уходите от разговора по существу.
— Я слушаю вас уже четверть часа.
— Слушаете, но не слышите.
— Вам не кажется, что вы злоупотребляете моим терпением?
— Нет, поскольку речь идёт о спасении людей.
— Можно подумать, что вы единственный, кто об этом заботится.
— Я единственный, кто может их спасти.
— Вам нельзя отказать в скромности.
— Мне известны мои возможности.
— Считаю дальнейший спор бесцельным.
— Вот, значит, как!
— Да, так.
Оба замолчали.
Внезапно на все, что было в кабинете, лёг красноватый отблеск Акмолаев и незнакомец разом повернули головы в сторону иллюминатора, куда вползал мохнатый грязно-багровый край юпитерианского диска.
Диск заполнил собой иллюминатор, точно раскалённая взбаламученная туча, грозно набухшая косматыми грядами огня, дыма и жёлчи. Бестеневой свет ламп померк в её блеске. Акмолаев и его подчинённый, конечно, видели эту картину много раз и все-таки не могли отвести взгляда, как бы оцепенев перед ликом этой космической Медузы.
Наконец диск ушёл за край, и в иллюминаторе снова установилась спокойно плывущая звёздная чернота. Собеседники, как будто очнувшись, посмотрели друг на друга.
— Хорошо. — Молчание нарушил неприязненный голос незнакомца. — Один только вопрос. Нарушу ли я закон или другое какое космическое правило, если вот сейчас пойду и повешусь?
Акмолаев вскочил. Звякнула покатившаяся по столу ручка.
— Вы… — Акмолаев задохнулся. — Вы в своём уме?
— Я просто спрашиваю. Имеет ли право человек распоряжаться собственной жизнью? Да или нет?
— Но позвольте!
— Да или нет?
— Допустим, имеет. — Акмолаев тяжело опустился в кресло. — Дальше что?