Большой серафим
Сегодня он не искал под скалами защиты от солнца, так как грязная пелена заволакивала небесную твердь. Прикрыл глаза. Тут же им овладела все та же смутная тревога, что и накануне. Подумал с раздражением, что душный воздух этого утра действует как дурман. Заплетающимся языком пробормотал про себя: «Беззащитный, забудусь сном».
Он лежал посередине пляжа, между скалами и морем. Снова подумал: «Весь на виду. Как на подносе. У скал по крайней мере никто бы не напал со спины. Хотя и это только иллюзия: враг мог бы внезапно показаться в небесах и низринуться вниз. Но нет: чему суждено прийти, придет с моря». То ли Альварес забыл о своем намерении, то ли его сморил сон, но он не сдвинулся с места. Чайки – никогда их не было столько – слетали с высоты к морю, взмывали в последний момент, бешено хлопая крыльями и отчаянно крича. Новый шум, заглушивший возню чаек, напомнил Альваресу утробное чмоканье трясины. Он поднял голову: море оставалось на месте, но поверхность его как-то необычно двигалась, со дна поднимались пузыри: вода закипала. Потом ему почудилось: море волнуется потому, что некое длинное-длинное тело, конвульсивно дергаясь, выходит из кто знает какой бездны. Скорей с интересом, чем со страхом, решил: «Морская змея». Под таинственным телом кишмя кишели существа, деловитые, словно рабочие на арене, которые между двумя цирковыми номерами натягивают сеть и водружают клетку. Кишащие существа продвигались вперед, к берегу, но могучий единственный взмах снизу вверх резко прекратил всякое движение. В наступившей затем неподвижности перед Альваресом явилась арка; вскоре он обнаружил, что это – отверстие длинного туннеля, который скрывался в океанских глубинах; сначала оно, это отверстие, было темным, затем процвело всеми цветами радуги, и наконец взору предстало шествие. Оно приближалось не спеша, величаво и неотвратимо. Впереди шел дородный тип, одетый в пеструю мишуру, – зеленоватая тень, скользящая по лицу и рукам владыки, казалась еще темнее на фоне кричаще яркого костюма. То был Нептун. Празднество моря; кони и колесницы выплеснулись на берег. Желая сказать морскому царю приятное, Альварес выразил свой восторг.
Тот отозвался с грустью:
– Этот праздник – последний.
Три слова, произнесенные Нептуном, прозвучали откровением: наступил конец света. Когда вороной конь, закусивший удила, задел его на всем скаку, Альварес с криком проснулся.
Он открыл глаза, уткнулся взглядом в темную массу, блестящую, словно запаренная лошадь, но еще больших размеров, и невольно отпрянул. Вгляделся пристальней: рыба. Рассеянно помотал головой, подавил, как мог, страх и отвращение, шутливо заметил про себя: «Этого только не хватало». Чудовищная туша билась в предсмертных судорогах.
Альварес пробудился к бреду наяву: от скал до самого моря бухта была полна огромных рыб, дохлых или задыхающихся. От них исходил гнилостный, илистый запах. Оставалось одно: бежать как можно скорее. Он встал; петляя между чудищами, нашел тропинку, по которой незадолго до этого спустился к морю, и стал карабкаться вверх. Среди смятения и ужаса возникла ясная мысль: «Эти рыбы больше всего похожи на китов».
Уже сверху, с высокой скалы, он увидел, что на всех пляжах – кое-где на целые километры, до самой кромки моря – простирались раздутые тела китов, огромных рыб, маленьких рыбешек, и все это множилось и длилось до бесконечности.
Он глянул в противоположную от моря сторону. В небе было темно от птиц. Его отуманенный мозг на какой-то миг принял их за тех же чаек, что суетились на пляже, но непонятно как почерневших. Но то были вороны, привлеченные гекатомбой на морском берегу.
Прибавив шагу, он пустился в обратный путь, им овладела нелепая уверенность в том, что конец света встретить в гостинице куда безопаснее, чем под открытым небом. Перед лицом опасности захотелось вернуться домой: известно, что путник не задумываясь называет домом любой гостиничный номер, подобно тому как сирота в любом мужчине видит отца. У самого бунгало Альварес расслышал церковную музыку, и это напомнило ему, как однажды вечером, много лет тому назад, он вышел к деревеньке в горах Кордовы, и там, в полуразрушенной часовне, ясно очерченной лучами луны, пел литургию детский хор. Таким же далеким, как это воспоминание, показался ему вчерашний день, когда он еще не ведал, что неминуемо приближается конец всему.
Преклонив колени в столовой, женщина молилась у радиоприемника, из которого доносился «Реквием» Моцарта. «Этого еще недоставало, – подумал Альварес. – И без того страшно. Ах, нет, – поправил он себя, – недоставало вот кого». Из телефонной будки вышла Бланчета, на цыпочках прошла в столовую, встала на колени. Хильда откинула челку со лба и бросила на Альвареса многозначительный взгляд.
Когда месса закончилась, хозяйка встала и принялась распоряжаться:
– Хильда, накрывай на стол. Жизнь, девочка, продолжается.
Альварес хмыкнул.
– Корабль тонет, но капитан не уходит с мостика, – заметил старый Линч.
– Если позволите, сеньор Альварес, я вас введу в курс дела, – начал Камполонго. – Правительство сорвало с себя маску. По радио все сообщают открытым текстом, то и дело передают церковные службы и отеческие наставления, совершенно неуместные.
– Почему неуместные? – возразил Линч. – Не следует терять головы: вот увидите, дело пойдет на лад.
Альварес, который не хотел спорить с ним при Камполонго, шепнул старику на ухо:
– На лад? Это звучит горьким сарказмом, друг мой. Подозреваю, что вся машина вскоре разладится окончательно.
– И не сомневайтесь, – ответил Линч.
– Кажется, будто море гниет, – заявила Бланкита. – Такая уйма тухлой воды – это, должно быть, очень вредно. Не поверите, но мне от тухлой воды ужасно худо.
– Гадость, – поморщилась де Бианки Вионнет.
– Это повсеместное явление, – уточнил Мартин. – Разве вы не слышали сообщения из Ниццы? На всем европейском побережье…
Камполонго болезненно скривился:
– Оставьте в покое Ниццу и европейское побережье. Оглядка на другие страны – трагедия аргентинца. Хватит! У нас, сеньор Мартин, полно своих бед, и достаточно близко – в Некочеа, в Мар-дель-Сур, в Мирамар, в Мар-дель-Плата: великий страшный исход начался и у нас…
– Просто ужас. У меня сердце разрывается, – подтвердила Бланкита. – Бедняки собирают пожитки и толпами уходят неведомо куда. Видите: я не могу сдержать слез.
– Тщеславная, но мягкосердечна, – холодно заметил старик.
– Хорошо бы эти толпы, идущие неведомо куда, не забрели в наши края, – вздохнула де Бианки Вионнет, разводя руками.
– Обычно, – заверил Мартин, – они уходят в глубь страны. В этом Ницца и наши прибрежные селения сходятся.
– Далась вам эта Ницца, – поморщился Камполонго.
Мартин погрозил:
– Будете занудой – останетесь у меня без конца света.
– Этот юный задира прозревает истину, друг мой Альварес, – подчеркнул Линч. – Присутствовать при подобном зрелище – редкая удача, и особенно для таких людей, как мы с вами.
Альварес снова невольно хмыкнул.
– Я хочу одного – остаться здесь, – откровенно заявила де Бианки Вионнет. – Если и мы цыганским табором выйдем на улицу, я просто умру.
– Для чего? – спросила хозяйка. – Куда бы мы ни пошли, землетрясение настигнет нас все равно.
– Не задохнуться бы от воздуха с моря, – вставил старик.
Сеньора де Бианки Вионнет возразила:
– Можно к чему угодно привыкнуть.
– Пусть море гниет, а подземные воды обратились в лекарство, – заявила хозяйка, – клиенты «Английского буканьера» до последней минуты будут наслаждаться напитками высшего качества и тонкими винами. Вернетесь по домам, не забудьте рассказать приятелям: нельзя желать лучшей рекламы.
Подогретая космическими явлениями, тема конца света продержалась весь обед, но когда подали кофе, уже исчерпала себя. Мать и дочь жестоко разругались. Бланкита вскричала:
– Ты просто не можешь смириться с тем, что я счастлива, красива, молода.
Мадам Медор не осталась в долгу: