Бумажный дворец
Мама смотрит на часы.
– 14:25. Надо бежать, иначе мы опоздаем.
Когда мы добираемся до студии мадам Речкиной, остальные девочки уже выстроились у зеркальной стены, их аккуратные маленькие пучки затянуты черной сеточкой. Я задыхаюсь от бега, мои колготки заляпаны грязью.
– Мам, мы слишком опоздали.
– Ерунда.
– Мне надо в туалет.
– Все будет хорошо. – Она открывает дверь студии и слегка подталкивает меня внутрь. – Увидимся через час.
Мадам Речкина улыбается мне, не размыкая губ, и жестом показывает девочкам, чтобы они освободили мне место в центре. Я встаю рядом с ними. Ставлю ноги в первую позицию. Пианист играет менуэт.
– Плие, мадемуазель! – Мадам проходит вдоль ряда и поправляет.
– Плие, encore! [5] Изящнее руки, пожалуйста!
Я смотрю на девочку впереди и стараюсь повторять за ней.
– À la seconde! [6] – командует мадам.
Я шире расставляю ноги и сдвигаю колени. На блестящем деревянном полу подо мной разливается большая лужа, пропитывая края моих розовых балетных туфелек. Позади меня раздается визг. Музыка останавливается. Я в слезах выбегаю из зала, оставляя за собой на безукоризненно чистом полу мокрые следы, и запираюсь в уборной.
– Мисс Жозефина! – зовет мадам помощницу. – Швабру, s’il vous plaît [7]. Vite, vite! [8]
На следующей неделе мама заставляет меня продолжить занятия.
– Элинор, – говорит она строго, – в нашей семье нет трусов. Нужно смотреть в глаза своему страху. Иначе ты проиграешь битву еще до ее начала.
Я умоляю ее разрешить мне остаться дома с Анной, но она только отмахивается.
– Не глупи. Думаешь, остальные девочки никогда не писались?
– Но не на пол же, – говорит Анна, надрывая живот от хохота.
12:53
Парковка у пляжа пышет от жара. Я вылезаю из машины на песок и взвизгиваю.
– Ах ты ж! – Я прыгаю обратно в «Сааб». – Кажется, я сожгла себе подошву.
Я шарю ногами по полу в поисках шлепанцев и нахожу их застрявшими под сиденьем.
– Наденьте носки. Песок горячий, как сковородка. – Я протягиваю Финну пару белых носков, которые достала из сумки. – Мэдди?
– Мне и так нормально. Я в босоножках, – говорит она.
– Обожжешь стопы.
– Мам. – Мэдди смотрит на меня страдальческим взглядом. – Я не собираюсь надевать босоножки с носками. Фу!
– А что не так? – Питер выходит из машины и принимается разгружать багажник. – Сандалии и носки – заграничная форма англичанина.
Дождавшись, когда все выйдут, я опускаю солнцезащитный щиток и смотрюсь в зеркало. Поправляю волосы, щиплю щеки, заново завязываю парео, чтобы оно сидело ниже на бедрах. Чуть дальше от нас я вижу побитый пикап Джонаса.
Питер открывает дверь с моей стороны.
– Иди сюда. – Он берет меня за руку и вытаскивает наружу.
Я достаю с заднего сиденья полотенца и термос с ледяной водой.
– И пожалуйста, будь милой с Джиной, когда она станет выговаривать нам за то, что мы опоздали на час. Никакой стервозной Элинор. Только милая Элинор.
– Я всегда милая. – Я пытаюсь пнуть его по заднице, когда он проходит мимо, но он ухитряется уклониться.
Поднявшись на дюну, мы видим перед собой сотню зонтов. Одноцветных. Полосатых. Синих, белых и красных. Вода чистейшего бирюзового цвета. Никакого красного прилива, никаких водорослей. Идеальный день для пляжного отдыха. Как в «Челюстях». Дети метают фрисби, строят замки из песка и выкапывают вокруг них рвы, которые сразу же наполняются водой из-под земли. Юные красотки самоуверенно расхаживают в бикини, делая вид, что не замечают, как за ними наблюдают. Я ищу взглядом Джонаса. Он всегда поворачивает налево.
Питер видит его первым. Они с Джиной установили палатку в бело-желтую полоску. Она похожа на цирковой шатер, закрытый со всех сторон, кроме той, что смотрит на море. Рядом с палаткой стоит Джина и машет нам полотенцем цвета фуксии. Мэдди и Финн сбегают к ней по дюне, Питер – за ними. Я медлю, собираясь с духом перед тем, что последует. Вдруг Питер почувствует, что что-то изменилось между мной и Джонасом? Вдруг Джина вчера заметила, что мы оба вышли одновременно? Я пытаюсь вспомнить, как выглядела комната перед тем, как я выскользнула за дверь. Джонас сидит за столом, откинувшись на стуле, за пределами круга света от свечи. Питер лежит на диване, Джина смеется над какой-то шуткой Диксона, мама наливает граппу в чашки для эспрессо, убирает тарелки, моет в раковине стаканы. Мне точно помнится, что Джина была повернута ко мне спиной. Сейчас Джонас сидит на песке и смотрит на море. Я делаю глубокий вдох. В нашей семье нет трусов.
1976 год. Июль, Бэквуд
Я лежу на синем надувном матрасе. Мои глаза закрыты, лицо подставлено солнцу. Под сомкнутыми веками пляшут в красном мареве черные точки. Я дрейфую, слушая собственное дыхание и позволяя ветру вынести себя на середину пруда. Вокруг никого, кроме меня. Ничего, кроме меня. Идеальный момент. Я свешиваю руку с матраса, разжимаю ладонь, чувствую сопротивление воды, когда она проходит сквозь пальцы. Воображаю, будто я утка. В любую секунду с холодного дна поднимется кусачая черепаха, схватит меня за желтую перепончатую ногу и утащит на глубину. Издалека доносится стук деревянных весел, брошенных на дно каноэ. Анна и ее подружка Пегги переплыли в нем на другую сторону пруда. Оттуда рукой подать до пляжа. Открыв глаза, я различаю крошечные огоньки их ярких оранжевых спасательных жилетов, когда они вытаскивают лодки на берег и исчезают за деревьями.
Мама с ее бойфрендом Лео поехали в город, чтобы встретить его детей на автобусной остановке. Они приезжают к нам в гости на десять дней. Лео – джазовый музыкант из Луизианы. Саксофонист. У него густая черная борода, он часто хохочет. Верит, что физические упражнения – для слабаков. Его любимая еда – креветки. Анна пока не понимает, как к нему относиться, но мне он кажется славным.
Дети Лео, Конрад и Розмари, живут в Мемфисе, со своей матерью. У них сильный южный говор, и они постоянно глотают гласные. Розмари семь лет. Она похожа на мышь. «Незначительная, – говорит про нее Анна. – И пахнет странно». Конраду одиннадцать, на год старше меня. Он низенький и широкий, в толстых круглых очках и с выпученными глазами. Всегда стоит слишком близко. Мы видели их всего один раз, в кафе, когда они приехали навестить отца в Нью-Йорке. Розмари заказала стейк с кровью и говорила о первородном грехе.