Затонувшая земля поднимается вновь

На следующий день не успела она подняться из постели, как зазвонили в дверь. Открыв, на пороге она обнаружила отца официантки Перл. Он был на десять сантиметров ниже Виктории. Насвистывал. Сзади над воротником куртки «Кастрол» влажно завивались волосы. На солнце он выглядел куда бодрее.
– У меня была свободная минутка, – сказал он. – Вот я и зашел.
В ответ Виктория только смотрела на него.
– Крис, – сказал он. – Крис. Крис со вчерашнего вечера.
– Вы всегда отвечаете на телефон так, будто вы кто-то другой?
– Я ненадолго, – сказал он.
Они глазели друг на друга. Ситуация казалась патовой. В конце концов он поднял пластиковую спортивную сумку.
– У меня тут все, что может понадобиться, – сказал он.
– Если бы я еще только объясняла, что может понадобиться.
– Неплохо бы чашечку чая, раз уж ставишь чайник. А пока ты займешься, я тут огляжусь. – Он улыбнулся и пошел на второй этаж с таким видом, будто он тут хозяин, бросив через плечо: – У меня есть все, что может понадобиться. Не волнуйся.
Виктория кипятила воду и кипятилась сама. Она слышала его на первой лестничной площадке, потом – на расшатанных половицах у туалета. Загремела сумка с инструментами. Он шипел и насвистывал про себя. Он был жалок. Простукивал то да се. На втором этаже поднялось окно, потом заскрипело обратно. Виктория чувствовала себя так, будто ей здесь не место.
– Как там чай? – крикнул он. Спустившись за чаем, он сел и заодно съел бисквит. Казалось, он принес с собой на кухню запах. Точно она не чувствовала, но знала, что запах есть.
– Люблю присесть с бисквитом, – сказал он. Она пододвинула к нему всю пачку.
– Угощайтесь.
Он улыбнулся, будто ничего другого и не ожидал.
– От рождения я Крис, – сказал он, – но в Кинвере меня знают как Осси.
Сквозила в нем какая-то лихость, поди ее еще объясни; в то же время он напрашивался на сочувствие. Если последить за ним минутку, было видно, что держится он странно и ходит с намеком на хромоту; вечно утирает глаза.
– Здоровье неважнецкое, – сказал он с каким-то удовлетворением. – Всю жизнь такое.
Раньше у него был рак кишечника, но его вылечили; его кашель когда-то принимали за асбестоз. К тому же не гнулось левое запястье – результат падения с городской рождественской елки в 1999 году.
– Я развешивал гирлянды, – сказал он. – Вот ведь ввязался, – а потом: – В том году украшения не сняли вовремя. В результате пострадали мы все.
Он с трудом справлялся с отверткой.
– Здесь в электрике хватает изношенной резины, – сообщил он Виктории, слопав половину пачки шоколадных угощений. – Только тронь – вся осыпается.
А значит, нужно менять всю проводку. Так она и думала.
– Впрочем, – заключил он, – и хорошего нового неопрена хватает.
– Вы же ни с чего не упадете, пока будете работать? – спросила Виктория.
К обеду он все еще был в доме, дергал провода на чердаке.
– Могу накормить тушеной фасолью, – предложила она.
– У меня к ней душа лежит уже не так, как раньше.
– Ну, а можете еще перед уходом посмотреть заднюю дверь?
Задняя дверь висела криво и казалась самодельной: четыре вертикальные доски слегка разной длины, еще три – приколочены поперек; все это густым слоем покрыто старомодной бледно-голубой краской. Виктория влюбилась в дверь. Безопасность гарантировала коллекция засовов, некоторые намертво заржавели в открытом виде. Была и древняя защелка. Выглядела дверь так, будто служила дому уже многие десятилетия, а до того – еще и какому-нибудь амбару. От сырости она разбухла в косяке. «Проще новую поставить», – сказал старик. Впрочем, стоило ему только прикоснуться – и она открылась. Через порог на кухонную лестницу пролился свет – резкий, но прелестный. Ее сад! На миг он казался слишком ярким и идеальным, чтобы в него входить, – точно лесная поляна.
Старик собрал инструменты, застегнул сумку на молнию и потряс рядом с ухом. В коридоре надел куртку.
– Не придумали еще такого, чего нельзя починить, – сказал он. И, задержавшись с левой рукой наполовину в рукаве: – Тебе понравится в саду.
– Как там Перл? – спросила она перед его уходом.
– Хороший вопрос. – Он уже был на улице, смотрел на небо, поднимал воротник. – Как там знаменитая Перл? Я бы сказал, верит самой себе как никогда. Когда-нибудь она завернет за угол и тут-то обнаружит, что мир изменился.
– Мне она показалась очень хорошей, – окликнула Виктория вслед.
– Я ей передам.
Она прибралась после него; потом вышла через заднюю дверь.
В жизни Виктории сады всегда были чужими. Она их любила, но ничего в них не понимала. Этот – достаточно запущенный, чтобы бесследно впитать любые старания, – на самом деле был сразу двумя садами. Ближайший, за щелью в разросшемся самшите, – был длиннее, на пригорке, с прямоугольной лужайкой в окружении флоксов, наперстянок и монбреций. К дому кренился сарай из белого гонта, с облупившейся краской и выпавшими окнами, а в уголке между постройками на солнцепеке росла роза – такая старая и голенастая, что всего толку от нее было подпирать зачахший ствол куста лаванды еще старше, цвета речной коряги. Все границы сада были обложены в эдвардианском стиле камнем цвета ячменного сахара, все тропинки заросли геранью Роберта и одуванчиками.
В противоположном конце, под аркой, скрывшейся под прерафаэлитскими вьющимися розами белого цвета, две-три низкие каменные ступеньки вели в нижний сад. Там посадки как будто бесконечно тянулись прочь, хотя не могли быть длиннее метра-другого. Там все было высоким, дремучим, густым, слишком переплетенным, чтобы пройти, все менялось от ухоженного до запущенного. Посреди этой неразберихи скромно и тихо раскинулась вторая лужайка – словно лесное озерцо, подернутое плоской зеленой ряской. На нее между окружающими домами падали под крутым углом лучи. Сбоку, рядом с элегантно потресканными горшками, сидел черно-белый кот, облизывая лапы в пыльном гулком солнечном свете.
– Привет, – прошептала Виктория.
Из открытого окна ниже по склону донеслось несколько нот пианино. Кот, удостоив Викторию кратким взглядом, удалился.
Позже она отчего-то задержалась на кухонной лестнице, задумчиво открывала и закрывала заднюю дверь, словно репетировала ее возможности. Отчасти Виктория мечтала, чтобы дверь оставалась заклинившей, потому что не хотелось, чтобы сад был даром Осси, его милостью. Все время, пока он был в доме, он сбивал Викторию с толку. То этот его кашель. То факт, что она не верила ни единому его слову. Еще больше – мягко обветренная кожа, не напоминавшая ни один известный ей материал и по-своему красивая. Она знала, что слово «красивый» подходит и отцу, и дочери, каждому – по-своему; но при этом и не подходит, особенно для отцовской кожи, и голос у него – то нахальный, то тихий и разбитый возрастом, а часто – все сразу.