Тайное дитя

– Слышала? – спрашивает Бартон, глядя на Лиззи. – Разве я не говорил то же самое? Достаточно заглянуть в газеты!
– Я думаю, мы все искренне заинтересованы в том же, – соглашается Эдвард. – Возникшие проблемы многогранны и конечно же требуют коллективного решения. – Он поворачивается к Гарри. – Британская экономика находится в застое, поскольку при растущей безработице и снижении заработной платы людям не хватает денег на те или иные товары. Отсюда падение спроса. Добавьте к этому сокращение нашего экспорта, за что надо сказать спасибо мистеру Черчиллю. В двадцать пятом году он совершил колоссальную ошибку, решив повернуть время вспять и вернуться к довоенному уровню!
– Каким образом? – спрашивает Гарри.
– Он вернул фунт к золотому стандарту при смехотворно высоком обменном курсе. Здесь я готов согласиться с Кейнсом, который говорит, что привязка стоимости нашей валюты к золоту – варварский пережиток. Но я, как и Гарри, не экономист. Моя специальность связана с тем, что является куда более многообещающим и ценным для всех нас.
– С чем? – спрашивает Лиззи, наклоняясь вперед. – Эдвард, ваша работа всегда такая загадочная. Пожалуйста, расскажите!
– В том, чем занимается Эдвард, нет ничего загадочного, – смеется Элинор, подмигивая мужу. – О его работе чуть ли не каждый день пишут в газетах.
Эдвард улыбается жене, затем поворачивается к Лиззи.
– Я занимаюсь человеческим разумом, – с пафосом произносит он, для большего эффекта постукивая себя по лбу. – Это ключ к судьбам каждого из нас. И конечно же, моя сфера деятельности тесно связана с тем, о чем мы говорили ранее, – с евгеникой и улучшением разума. Это поистине захватывающая тема.
Мэри выходит вперед и включается в разговор, размахивая пустым бокалом. Она говорит, как проповедник перед прихожанами, начав издалека:
– Как явствует из недавних слов Гарри, мы – наша раса – подошли к критическому, поворотному моменту. Кажется, мы уже достигли предела человеческого интеллекта, в результате чего сама наша цивилизация оказалась под угрозой. Мы можем ничего не делать и позволить ей катиться вниз. Или же именно сейчас предпринять необходимые действия и остановить неизбежный застой. Спасти цивилизацию от почти явного саморазрушения.
– Боже мой! – восклицает Лиззи, переминаясь с ноги на ногу и торопливо глотая джин с тоником. – Какие жуткие крайности! Как мы можем достичь предела человеческого интеллекта? Эдвард, вы же здравый человек. Неужели вы согласны с… – Лиззи смотрит на Мэри, такую плоскую и внешне заурядную по сравнению с ее собственными пышными формами. – С ней, – произносит Лиззи, кривя губы и морща нос.
– Боюсь, что да, – отвечает Эдвард предельно серьезным тоном, каким читает свои лекции. – Мы стоим перед печальным фактом. С одной стороны, бесконтрольно высокая рождаемость, особенно в самом низшем слое населения, которая плодит физически и умственно неполноценных, преступников, алкоголиков, эпилептиков и так далее. С другой – низкая рождаемость среди наиболее пригодных к деторождению, интеллектуально высокоразвитых людей. Это привело к возникновению дисбаланса. Если не вмешаться, становится предельно очевидным, что такое положение вещей приведет нас к катастрофическому будущему.
Мэри кивает.
– Если вы думаете, что ваши нынешние налоги чрезмерно высоки, – говорит она, качнув стаканом в сторону Бартона, – в будущем они станут разрушительными. Можете представить, во сколько обойдутся орды дефективных, которых нам придется содержать? Этот факт уже вынуждает молодых женатых мужчин из профессиональных классов оставаться бездетными. Они не могут позволить себе детей вследствие ноши, которую низшие слои общества возлагают на плечи общества.
– Боже, как все это мрачно! – произносит Бартон, угрюмо глядя в стакан. – Конец цивилизации. Думаю, мы мало чем можем этому помешать.
– Все цивилизации приходят к концу, – говорит Гарри. – Греки, римляне, другие. Боюсь, это вовсе не преувеличение. Западная либеральная демократия медленно, но верно движется к закату. Коммунизм, плановая экономика, автократии, которые расцветают по всему миру… Корень всех этих бед – дисбаланс между упомянутыми слоями населения. Кто-то скажет, что уже слишком поздно спасать нашу умирающую демократию. Но я остаюсь оптимистом. Мы не должны сдаваться без боя. Согласны?
– Фолкс, будьте любезны, еще порцию – угрюмо бубнит Бартон.
– А вот вы, Гарри. Какова ваша роль во всем этом? – спрашивает Лиззи.
– Я являюсь директором Евгенического архива в Институте Карнеги. Наши с Эдвардом научные интересы… добавим сюда и миссис Стоупс, во многом совпадают. Долгое время мы работали параллельно. Мы оба психологи, специалисты в области образования и заинтересованы прежде всего в улучшении здоровья и благосостояния наших народов.
– И что же привело вас в Англию? – спрашивает Лиззи, во все глаза глядя на американца и жадно ловя каждое его слово.
– Как уже сказал Эдвард, темы нашей работы перекрывают друг друга. Делясь знаниями и работая сообща в новой, развивающейся научной сфере евгеники, мы можем дать толчок этому движению в Европе. Здесь наши интересы целиком совпадают. Давайте смотреть правде в глаза: сейчас, как никогда, нам необходим быстрый и решительный прогресс.
Гарри пьет воду, хмуро глядя, как дворецкий наполняет виски стакан Бартона.
– Если хотите знать, я искренне ратую за создание мирового правительства, чтобы все, что представляет международный интерес, решалось бы на самом высоком уровне с участием всех богатых стран.
– И как бы это работало? – спрашивает Элинор.
– По образцу Лиги наций и конституции Соединенных Штатов. Естественно, доминирующая роль в этом правительстве принадлежала бы Европе и Северной Америке, – поясняет Гарри. – Но ключевым моментом в этой битве была бы защита расовой чистоты; в особенности чистоты нордической расы – самой идеальной из всех рас. С этой целью мы финансируем исследования в Германии. После завершения наших дел в Лондоне мы с Пэнси отправимся в Мюнхен, в Институт кайзера Вильгельма. Состоятельные люди Америки рассматривают филантропию как своего рода обязанность. Обязанность возвращать. Надеюсь, вы это понимаете. – Он поворачивается к Бартону. – А чем занимаетесь вы, сэр?
– Я? – с громким хохотом переспрашивает Бартон. – У меня нет профессии! Я из числа тех, кого в нашей стране называют джентльменами. Вымирающая порода… Я должен был бы жить за счет плодов моей земли, но нынче это становится все труднее из-за богатых выскочек вроде Эдварда.
– Бартон, я человек науки, – вздыхает Эдвард, делая упор на последнем слове и пытаясь заглушить раздражение, вызванное отношением соседа.
Аристократический снобизм Бартона по поводу происхождения Эдварда вряд ли когда-нибудь утихнет. Отец Эдварда был из тех, о ком говорят «выбился в люди». Смышленый, необычайно деятельный Джеймс Хэмилтон был сыном даремского шахтера, о чем Бартон даже не подозревает, а Эдвард не намерен распространяться. Чтобы стать инженером-строителем, отец Эдварда учился на вечернем отделении колледжа. Это был инженер от Бога. Его работа по прокладке региональных железных дорог и строительству мостов принесла ему немалое состояние, которое Эдвард, его единственный сын, получил в наследство. Не что иное, как отцовские деньги позволили Эдварду заниматься наукой и исследованиями, направленными на благо всего человечества. И тем не менее… Эдварда окружает ореол «новых денег». Американцы воспринимают это с восторгом, а английская аристократия – с разной степенью презрения и подозрительности.