В лабиринте замершего города

…Стемнело. Пичкарь и его боевой напарник быстро переоделись, натянули короткие куртки. Оружие оставили— взяли только ножи да тонкие кожаные ремни, которые Дмитро предусмотрительно разыскал в обозе. Поднимались лесом тяжело, ноги скользили по листве. Пичкарь — на что привык к таким подъёмам с детства — и то приустал. Он приказал напарнику сесть и обождать, а сам исчез в темноте. Появился спустя минут десять — так неслышно, что напарник вздрогнул. Пичкарь шепнул:
— Тут немного влево — миномётный расчёт, он нам ни к чему…
Спустились в лощину, пошли по скользким камням вдоль ручья. Через полчаса наткнулись на запруду. Пичкарь лёг и начал рассматривать следы. Жестами объяснил: здесь фрицы берут воду, поэтому устроили плотинку. Решили засесть. Действительно, вскоре послышались голоса. Шли двое. Остановились на берегу. Один, сняв накидку, присел и, накрывшись, посветил фонариком. Дмитро прижался к напарнику, одними губами прошептал:
— Беру того с фонарём, а ты — другого.
И, выскочив из кустов, бросился на фашиста, оглушил рукояткой кинжала, крепко зажал рот. А его напарник поскользнулся, упал прямо в воду. Гитлеровец направил на него автомат, но какое-то мгновенье колебался, опасаясь в темноте попасть в своего. И это спасло товарища: Пичкарь кинулся фашисту под ноги. Падая, схватился за ствол автомата, дёрнул на себя — немец взвыл и рухнул навзничь. Напарник, злой, как черт, — надо же упасть в такой момент! — уже сидел верхом на оглушённом, прилаживая кляп. Пичкарь остановил его:
— Не спеши, сначала поглядим, чего они стоят. Говорил же командир…
Связанных немцев уложили под деревом. Пичкарь своим фонариком посветил в лицо тому, которому вывернул плечо. Немец заморгал:
— Аллее эрцелен, майн готт, аллее, аллее… Даваю унзер гехаймнис, даваю… Ферштейн зи? [12]
И вытащил у «камрада» карту.
Выяснилось, что и они — разведчики. Таких стоило брать.
…Да, это были уже не те вояки, которых он видел в 38-м. Эти не станут орать по любому поводу: «Зиг хайль!» [13] и не торопятся талдычить о голосе немецкой крови. Идут смирные, как овечки в отаре, и даже довольны, что попали в плен, — вот как спешат подальше от своих…
«Языки» оказались настолько «образованными», что за ними прислали машину из дивизии. Командир батальона — довольный, ободрённый — расхаживал по комнате, потом остановился возле Пичкаря — тот всё ещё стоял у дверей.
— Покажи, где брали.
Пичкарь разгладил карту, поискал, обвёл кружком ниточку ручья.
— Ну-ну, — протянул командир. И непонятно было — хвалит он ротного или осуждает. По его приказу Пичкарь изложил разведку в подробностях. Умолчал только о том, как напарник свалился в ручей.
— Ну, а если бы они схватили вас?
Ротный ответил, не отводя взгляда:
— Что ж, пошёл бы Пепик. Или ещё кто… Командир отпустил его. И задумался: вспомнил, что недавно в разведотделе корпуса спрашивали о подходящих людях для заброски за линию фронта. Колебался — предлагать ли Пичкаря: жаль было расставаться с этим ловким парнем. Но в разведотделе сами упомянули о ротном, спросили его мнение. Командир знал, в чём дело: в боевых сводках все чаще и чаще упоминались партизанские отряды, терзавшие фашистские тылы в Закарпатье, в горах Словакии и в лесах Моравии. А Пичкарь очень подходил для такого дела. Но командир не был осведомлён о главном. Офицер, выполнявший задание начальника своего отдела по отбору будущих разведчиков, интересовался Пичкарем не случайно. Фамилию Пичкаря подсказал сам начальник разведотдела, отбиравший надёжных людей вместе со своим советским коллегой — добродушным майором. Он остановился на личном деле Пичкаря потому что сам майор спросил — не слыхал ли его чехословацкий друг о таком товарище — Дмитрие Пичкаре бывшем пограничнике? И узнав, что есть такой в их корпусе, начальник попросил выяснить — насколько он готов для работы в фашистском тылу.
Но ни начальник разведотдела корпуса, ни его друг советский майор не знали другого. Что смертельно больной кадровик из далёкого леспромхоза, вспомнив молодого лесоруба, напоминавшего ему боевого друга из Карпат, с которым бил фашистов в Испании, напишет о Пичкаре своему командиру, вышедшему в отставку. И что старый генерал при случае подскажет своему ученику, навестившему его, фамилию и координаты этого закарпатца — так, на всякий случай. И что этот случай действительно придёт, когда по всему фронту советские войска развернут свои освободительные бои в Восточной Европе и когда фронт будет нуждаться в тысячах новых смельчаков, умеющих действовать на чужой территории, захваченной фашистами. Вот ученик седого генерала и назвал фамилию Пичкаря майору, откомандированному к боевым чехословацким друзьям…
Однажды утром его вызвали в штаб и вручили предписание: отбыть в Москву.
С тех пор Дмитрий Пичкарь перестал существовать надолго. Его будут искать — сначала враги, а потом друзья. Он будет значиться расстрелянным — по крайней мере, по документам гестапо, по тюремным книгам. И только спустя много лет отыщется утерянный след…
 
IV
Просыпались рано, когда за окном даже не просматривался разлапистый дуб над прудом, прикрывавший полдома. Просыпались из-за непривычной, какой-то оглушительной, всеобъемлющей тишины. Вот уже месяц, как жили вдвоём в этой угловой комнате, на втором этаже старинного дома, сохранившего следы былой роскоши. Они — Людвиг Крейчи из Чехословакии и черноусый приземистый галичанин, которого называли здесь Володей. Что Володя из Западной Украины, Дмитро догадался в первый же час знакомства — по выговору: сосед очень мягко произносил шипящие.
Казалось, труднее всего забыть своё «я», стать другим человеком, с чужой биографией, с положенной, согласно этой биографии, речью, образом мыслей и даже характером. Ведь он, Пичкарь, никогда не мечтал о профессии разведчика. Его всегда тянула к себе мирная, обычная, трудовая жизнь. И как только вспоминал о родных Карпатах, горечь и тоска сжимали его сердце. Он во многом уже разбирался: годы жизни на советской земле, годы самых тяжёлых испытаний прошли не бесследно. И встречи с добрыми людьми — они тоже оставили в сердце глубокие следы. Пичкарь понимал, что на Верховине не может остаться после войны по-старому, верил, что жизнь изменится. И, наверное, тоска и мечта по этой новой жизни, хранимые глубоко в душе, позволяли быстрее осваивать трудные уроки невидимой войны.
Он очень скоро свыкся с биографией Людвига Крейчи, даже ловил себя на том, что как будто видит себя со стороны — в качестве чиновника лесосплавной конторы. Ему подобрали очень подходящую легенду, в какой-то мере близкую его мирной профессии — должность управляющего отделением фирмы «Сольва» в Сваляве. Правда, потом он совсем легко расстанется с Крейчи. Но произойдёт это не на учебном занятии…
Новичок преуспевал. Он обладал отличной реакцией, казалось, даже прирождённой. Ведь в родных горах, стоя на крутом склоне у длинного желоба, которым со скоростью курьерского поезда неслись с горы колотые бревна, он должен был молниеносно орудовать цапиной. Стоило зазеваться — и деревянная «торпеда» могла запрудить ризу или выскочить. У него был зоркий, цепкий глаз, схватывавший мельчайшие детали. Именно такой глаз был необходим будущему разведчику.
Рассвет медленно проявлял в окне пушистые ветви. Они уже не спали.
— У нас тоже ставок и над ним такой же дуб, — хрипло басил Володя. — А в ставке — раки. Ух, и рачищи — в два кулака!
— А у нас — форель, королевская рыба, — улыбался Дмитро.
— Форель — тоже ничего… Наш ставок ещё при графе выкопали и для панов разводили раков. Слыхал про Потоцких?
— Н-нет.
— А я про ваших Шенборнов слыхал.
— Что именно?
— Да то же самое, что про своих Потоцких. Жадные да лютые. Все графы такие — будь они неладны, чтобы о них тут вспоминать. Этот дом, конечно, тоже панского роду. Говорят, построил один фабрикант для своей коханки, которую вывез, кажется, из Турции. И парк устроил для неё. Да как привёз её сюда, сообразил такую пьянку, чтo дошло до пожара. Сгорела турчанка. А он с досады приказал весь дом развалить, разобрать по камешкам. Только сын не разрешил и не пустил людей, поскольку — наследство…