Дни, когда я плакала

– Дезмонд, это правда? – шипит мама, прикрывая за собой дверь.
– Я не принял его за грабителя, – он морщится, – во всем доме не было ни души, за исключением незнакомца, вышедшего из моего туалета. Я всего лишь спросил, что он делает в моем доме.
Я закатываю глаза, тряся головой. Теперь я могу себе представить: Картер выходит из туалета, а папа идет через прихожую, уже сняв обувь у двери. Когда они замечают друг друга, раздается голос папы: «Что ты делаешь в моем доме?» с ясно читающимся в глазах обвинением. Но он в этом никогда не признается и не станет за это извиняться. Он никогда ни за что не извиняется.
– Ты спросил его, как он оказался у нас дома? Это же очевидно, что он мой одноклассник, – говорю я.
– Я знаком со многими твоими одноклассниками, а этого парня никогда раньше не видел.
– Я просто не могу в это поверить, Дезмонд, – говорит мама.
Он переводит взгляд на нее.
– Венди, да кто бы говорил.
– Что, прости? Я никогда не приняла бы его за преступника. На каком основании? Из-за того, как он выглядит? Я из Чикаго…
Папа вскидывает руки, роняя туфли на пол.
– Начинается! Ты из Чикаго. Мы знаем, Венди! Ты так и будешь напоминать об этом при каждой возможности?
Отлично. Они нашли повод поругаться.
Но на кухне воцаряется тишина, когда распахивается дверь, ведущая на патио. Картер и Оден входят в дом с рюкзаками на плечах, определенно будучи в курсе начавшейся ссоры. Я стою между родителями, сгорая от стыда.
Мама расплывается в очаровательной улыбке хозяйки дома:
– Вы уже уходите?
– Да, мэм, – отвечает Оден, – спасибо за гостеприимство.
– Дать вам что-нибудь с собой в дорогу? Картер? – она намеренно спрашивает его, пытаясь сгладить неловкость, возникшую из-за папы.
– Нет, мэм, – он оглядывается через плечо. А потом проходит мимо меня с отвращением на лице.
– Увидимся в школе, Куинн, – прощается Оден. Картер уходит молча.
Входная дверь закрывается, и я уже никак не могу изменить его мнение обо мне или моей богатой высокомерной семейке.
Мама вперивает взгляд в отца.
– Ты оскорбил этого мальчика. Ты обязан извиниться.
– Не буду я извиняться. Если он думает, что я принял его за преступника, то я думаю, что это больше говорит о нем, чем обо мне.
Мама смеется, направляясь мимо меня к бару.
– Ты никогда не готов взять на себя ответственность за то, как заставляешь людей чувствовать себя.
– Я не обязан брать ответственность за исковерканное восприятие, присущее другим людям. Я всего лишь спросил, что он делает в моем доме. Я не сказал ничего такого!
– Да ты никогда не делаешь «ничего такого», Дезмонд!
Эта ссора больше не о Картере.
Услышав достаточно, я выхожу на улицу и пытаюсь выкинуть из головы отвращение во взгляде Картера. Что он теперь о нас думает? Я не знаю, что мне самой о нас думать. Не знаю, что именно произошло, но как же стыдно, что ему пришлось пережить такое в доме темнокожих. Моем доме.
Даже стоя на патио, я слышу, как они кричат. Просто выйти на улицу всегда мало, так что я ухожу. Я иду к дому Мэтта по соседству и взбираюсь на его батут, стараясь удержать свое платье в процессе полета. Я пишу ему сообщение: «Я на базе. Ты где?»
Спустя несколько секунд получаю в ответ: «Уже иду».
Я вытягиваю ноги перед собой и жду, напрягая икры и разглядывая лак на пальцах ног. Каждая секунда добавляет силы к грохоту моего сердцебиения.
Потом открывается задняя дверь. Он выходит на улицу в красно-черной футболке Хейвортской частной школы и ярко-желтых широких шортах, босиком. Переходит на бег, и его идеальные каштановые волосы развеваются на ветру. Добравшись до батута, он подпрыгивает и перелетает через бортик, подкидывая меня вверх, так что мне приходится схватиться руками за платье. Я не в силах удержаться от смеха.
Он садится напротив меня, раскинув ноги в стороны.
– Куиннли, – он улыбается, и, увидев его, я немного воспряла духом.
– Мэттли, – моя улыбка далеко не такая широкая.
Он это замечает, тут же меняясь в лице.
– Что не так? – Он берет меня за стопы и двигается вперед. Наклоняется, обхватив руками мои голени.
Нам нравится играть в «вперед-назад», когда я толкаю его носочками в грудь, а он своей грудью давит мне на стопы. Он говорит, для меня это хороший способ потренировать икры, в то время как он может разминать свои бедра. В конце концов, он же играет в футбол, и по его телу это заметно.
Мне нет нужды разрабатывать свои икры – я ненавижу футбол, но от этой игры мне всегда становится как-то легче.
– Мои родители снова взялись за старое, – говорю я, теряясь в мягкости и тепле его футболки, твердости его груди под ней.
– Что на этот раз?
– Да как обычно! – Мне не хочется рассказывать ему о Картере. – Папа никогда не признает, что он не прав, но, очевидно, крики мамы на него не действуют.
– Пусть лучше кричат. – Он поднимает взгляд, в его голубых глазах отражается солнце. Его родители не ссорятся или, вернее сказать, ссорятся молча. И в их молчании столько же напряжения, сколько в ругани моих родителей, если даже не больше. – Вот если они перестанут ругаться, тогда тебе стоит начать беспокоиться. – Он грустно улыбается.
– Беспокоиться о чем?
– О разводе.
Я давлю пальцами ног ему в грудь, упираясь пятками в батут.
– Твои родители…
Он качает головой, из-за чего волосы падают ему на лоб, а потом пропускает сквозь них пальцы, возвращая на место.
– Не раньше чем я уеду.
– Откуда ты знаешь?
– Я слышал, как они разговаривали об этом, не зная, что я рядом.
Я расслабляю икры, позволяя весу его груди надавить на подушечки под моими пальцами.
– Мне жаль, Мэтт.
Он пожимает плечами.
– Наверно, это отстой, но меня здесь не будет, так что я не увижу, как всё это произойдет.
– А что будет, когда ты вернешься домой на День благодарения или рождественские каникулы?
Он сдвигает брови.
– Об этом я не подумал, – он встречается со мной взглядом, нахмурившись, – спасибо, Куиннли.
Я смеюсь.
– Прости!
– Вот что называется «разрушить планы на будущее»! – он тоже смеется.
Я поднимаю лицо к небу.
– Они будут чувствовать себя насколько виноватыми, что ты получишь подарки к Рождеству в двойном объеме, а еще двойной ужин на День благодарения.