Над словами (СИ)

– Кимо, Кимате, ареме даре... – пела она на всех языках, которые знала, гладя по голове Кимата. – Легли последние лучи на бледный лик земли... Ат берте квине дормеа ан тоте весире... Кеймойне тилгийе омэйле акте мэйтрие...
Кимат спал, и дремота накатывала волнами, поднимаясь, как прилив. Входная дверь хлопнула, Аяна подняла голову, сгоняя сон, в котором она тащила корабль за веревку по бесконечной пустыне Ровалла, похожей на море песка.
Шаги приближались, и она побежала навстречу Конде, но это был не Конда. Верделл зашёл на мужскую половину, прошёл мимо, не глядя на Аяну, и хлопнул дверью своей комнаты.
– Верделл! – постучалась она к нему, но в комнате было тихо, и Аяна, грустно вздохнув, спустилась на кухню.
Она поболтала с Вараделтой о мелких повседневных делах и сидела, гладя Ишке и наблюдая, как колеблется пламя свечей.
Входная дверь глухо стукнула. Ишке в два прыжка, отталкиваясь от стола, взлетел в окошко.
– Айи!
Она уткнулась в рубашку Конды, вдыхая запах его кожи, и он обнял её, потом поцеловал в висок.
– Что случилось? Я остался стоять на ногах, это значит, ты чем-то расстроена.
– Верделл закрылся в комнате. Мне грустно за него.
– Это жизнь.
Аяна отстранилась и посмотрела на него очень, очень внимательно.
– Твой голос... Ты печален, но это не из-за Верделла. Погоди... А ну, смотри мне в глаза.
Она всмотрелась в его лицо и ахнула.
– Ты уезжаешь! Я помню это выражение лица! Ты собрался уехать!
– Две недели. Я вернусь после февральской ярмарки. Пулат поручил мне одно дело в Тайкете, а, кроме того, там есть ещё и наши с тобой дела. И мне нужно переговорить с Исаром.
– Ты стал часто ездить по делам Пулата.
– Я почти вернул его доверие к себе как вменяемому человеку. Ему сказали, что крейт удостоил меня приветствием. Он впервые за долгое время посмотрел на меня не как на безнадёжного, – сказал Конда, ероша волосы. – Я наконец становлюсь приличным в его глазах. Хорошо, что он не знает, что при этом творит Анвер, – рассмеялся он. – А он творит просто невообразимые вещи. Ты знаешь, что он представляется сыном Нелит Аяны?
– Который? – опешила Аяна. – Ты?
– Нет. Олкос и Бертеле проворачивали какие-то свои делишки, и рассказали мне сегодня, когда я завёз Харвилла к нашим усечённым катисам. Мы с тобой породнились через этого Анвера уже как только могли. Боюсь, скоро появятся те, кто будут называться Анвером ради корысти.
– Корысти?
– У Анвера репутация странного, но хорошего человека. Пока этот многоликий щедрый парень обитает в основном в хранилище, сэйнане и на Венеалме, где принимает больных...
– Что?
– Скалеме. Принимает больных на Венеалме. Кстати, он просил передать ему леонэ, пару мешочков.
– Это настолько странно, насколько только возможно.
– Да. Он, говорят, мастерски лечит похмелье. Сказывается немалый личный опыт. Если ты о том, как разошлось подаренное тебе имя, то тут всё просто. Это вопрос репутации. Катмаделиерта Шако, о котором никто никогда не слышал, с отрубленным за грехи ухом, или Нелит Анвер, известный мот, который аж тридцать золотых в месяц выкидывает на ветер, но, видимо, неудачно покуролесил в юности? Красивая упаковка, красивое название, красивый флакон – готово! П-ф-ф-ф! – он взмахнул руками. – И ты можешь продавать хоть воду под видом лекарства и камешки под видом конфет. Красивая обложка и напыщенное название – и вот триста шестьдесят пятая за год книжка для дэсок. Как они там называются?
– Честь и достоинство юной благородной кирьи Демаллы.
– О том и речь. Я тут побеседовал с Харвиллом по дороге. У него, оказывается, кроме его бесконечной книги есть куча героических романов о таких же кирьях, благородных и чистых, как Лаис Белисса, которую ты играла, но их не печатают, потому что...
– Потому что они о том, чего нет. Я видела их. Он иногда делает из них пьесы. В одной вообще происходит дичайшая вещь. Кирья влюбляется в катьонте, и в конце, вместо того, чтобы умереть, все женятся, несмотря на этот ужасный грех. Погоди, не печатают?..
 
– Да. Он ходил к Далгату и предлагал свои книги, после того как ознакомился с... творчеством его человека. Это было давно. Он хотел наняться к нему и зарабатывать так, но ему отказали. Он очень обижен, до сих пор. Далгат не печатает ничего нового, потому что боится неодобрения со стороны советников крейта. Ему нужно содержать всю свою ораву, потому что у него уже две дочери на выданье, а ещё его Тали, которая высасывает из него все деньги, что остаются после этого.
– Как он выживает, бедняжка, – фыркнула Аяна. – Несчастный.
– Пытается держать лицо. Ты знаешь... Репутация. Он уже и сам не рад, что столько на себя навесил. Он всегда стремился к новому, сколько я о нём слышу, но каждый раз это заканчивается одинаково. Даже его Тали, которая казалась ему такой необычной и диковинной, оказалась ничем не удивительнее его жены после этих пяти лет, что он с ней в связи. И вместо того, чтобы остановиться и решать по очереди свои вопросы, он с вожделением смотрит на тебя, болтая что-то о ценности вещей. Ух, как у меня внутри всё полыхнуло! Вещь!
– Ты опять полыхаешь. Иди сюда, обними меня.
Он уткнулся ей в висок и стоял так долго-долго, потом глубоко вздохнул.
– Море качает меня на волнах под горячим полуденным зноем, и я лежу на поверхности, омываемый его волнами, вдыхая его запах, ощущая солоноватый привкус капель воды, но становится всё жарче, и, думаю, я найду спасение, лишь нырнув. Пойдём.
  
21. Отравленный колодец
 
Вараделта стояла, помешивая похлёбку, в которую Аяна добавила в два раза больше мяса, чем обычно, и смотрела на Ишке, который чавкал на полу обрезками.
– Красавец. Гладкий какой, глаз не отвести.
– Он хорошо ест, – улыбнулась Аяна. – Видела бы ты его в апреле. Тощий, драный, клокастый, постоянно чесался. Сколько я с него блох выводила... Надо будет весной сплести новый ошейник.
– Да, блох нам тут не надо. Тарделл в купальне, с дровами возится. Постой, пожалуйста, тут, кира, я позову. Надо отнести киру Верделлу наверх.
Аяна вздохнула. Верделл почти не выходил из комнаты, и это напоминание больно ущипнуло её. В степи он так и не подошёл к ней, когда обиделся. Но та, кто была причиной его молчания теперь, не придёт обнять его.
Она погрызла нижнюю губу, потом встала.
– Давай я сама отнесу.
Верделл тихо откликнулся на её стук. Аяна зашла с подносом в руках и остановилась. Он сидел на ковре у дальнего окна.
– Поставь там, – буркнул он, не поворачиваясь. – Спасибо.
Аяна поставила поднос с миской, полной наваристой сытной похлёбки, и шагнула ближе, рассматривая, чем он занят. Ковёр скрадывал шаги.
– Ступай, Луси.
Аяна сделала пару шагов, села прямо за ним и обхватила его спину. Верделл замер и уронил кожаные полоски, которые сплетал в один шнурок. Она прижалась щекой к его рубашке, глядя наверх, на короткие тёмно-русые волосы над шеей.
– Я скучаю, – сказала она. – Вернись к нам... ко мне.
Он сидел, склонив голову, и через некоторое время Аяна почувствовала, что он дрожит. Он резко развернулся и схватил её, обнял и уткнулся в плечо.
Аяна сидела и гладила его по волосам, по спине, и он так и сидел, обнимая её и время от времени скрипя зубами.
– Я сгорел дотла, – сказал он хрипло, не поднимая головы. – Я не думал, что так бывает. Я думал, это настоящее. А она ушла ради... Ради побрякушек. Я даже не успел понять ничего. Как будто молния догнала меня в море и испепелила. Вспышка – и её нет. И меня.
– Ты есть. Я обнимаю твою большую спину. Я слышу, как бьётся твоё сердце. Ты тёплый и живой, и я скучала по тебе.
Он стиснул её руками, и Аяна издала сдавленный стон.
– Прости, – сказал он испуганно, убирая руки. – Я всё ещё не привык обнимать людей. Я ободрал Кимату спину ладонью.
– Ничего. Это пройдёт, – сказала Аяна, разглядывая его жёсткие, загрубевшие руки. – И грязь эта вымоется. Будешь плавать весной и летом с Киматом в бухте, тут или в Риандалле, все мозоли постепенно пройдут. Все, Верделл.