Черный соболь

* * *
Наступил апрель. Снег таял. В лесу стало по-весеннему сыро и неприютно, с веток, с еловых лап капала вода — ни пешком, ни на лыжах никуда не сунешься. Холмогорцы готовились в обратный путь.
Разобрали сарай, где хранился у них коч, впряглись в лямки и поволокли его по талому снегу к берегу. Там на самом обрыве расчистили площадку, перевернули судно вверх днищем на плахи, развели костер, разогрели остатки смолы. Решили перед дальней дорогой еще раз осмолить днище. Герасим вытесывал из ели запасные весла, Никифор проверял и чинил парусное полотнище. Гурий помогал отцу: когда смола застывала, снова разогревал ее в ведерке.
Ночью ударил заморозок, и образовался крепкий наст. По нему прилетела к зимовью упряжка Тосаны. Позади него на нартах сидела Еване. Тосана, видимо, был в хорошем настроении.
— Как, мороженый парень? Руки-ноги целы? — весело спросил он.
— Целы! — улыбнулся Гурий. — Пойдем в избу. Тосана вошел, а Еване осталась возле нарт и с любопытством рассматривала зимовье — избушку, амбар на курьих ножках, баню под деревом. Гурий вышел из избы к ней. Еване спросила:
— Зачем вам столько чумов? — она показала на постройки. — Раз, два, три…
Похоже было, что она училась русскому языку у дяди. Гурий удивился этому и стал объяснять:
— Это — амбар. Тут мы храним мясо, рыбу. А это баня. В ней мы моемся,
— он показал, как моются. Еване кивнула.
— А мы моемся так, — она сломала наст, взяла горсть снега и сделала вид, что трет им лицо. — У нас бани нет… — и расхохоталась, видимо, представив, как моются русские в бане.
— Пойдем, покажу тебе коч, — предложил Гурий. По пути к речке он сказал Еване, что скоро пойдет домой, на Двину, что ему очень хотелось поймать здесь черного соболя, но не удалось.
— Черный соболь? — спросила девушка. — Они попадаются очень мало… совсем ничего… Я знаю место, где живет Черный Соболь. Его самого я не видела, видела шерсть на сучьях. Он оставил… Это не шибко далеко отсюда. А это что? — спросила она, увидев судно. — Такая большая лодка? Ваша?
— Наша. Называется — коч. Понимаешь? Коч!
— Понимаю. Коч…
Гурий стал объяснять устройство коча, рассказал про парус, весла, руль, говорил о том, что при сжатии льдов судно выходит на поверхность и потому не гибнет.
— Хороший коч, — заметила Еване.
Гурий умолк, влюбленно посмотрел на девушку. Она опустила взгляд, стоя в настороженной, выжидательной позе.
— Пойдем со мной в Холмогоры! — предложил он.
— В Хол-мо-го-ры? Это далеко?
— Далеко. Сюда мы шли все лето.
— Там большие деревянные чумы, да?
— Там много изб. Пойдем, а? Я возьму тебя в жены. Ты согласишься? Я так люблю тебя! Ты мне сразу… поглянулась, еще зимой, когда я обморозился…
Еване вспыхнула, посмотрела на него и, вздохнув, покачала головой;
— И ты мне поглянулся. Но… ехать не могу. У меня дядя Тосана, тетя Санэ. Как я их оставлю? Я тут — дома. И ты оставайся…
Гурий долго молчал, смотрел на реку. Он много думал о том, что высказал сейчас Еване. Девушка была очень хороша собой, приветлива, и он ее по-настоящему любил. Но у него и раньше не было уверенности в том, что она может покинуть родные места и поехать с ним на Двину.
Он подумывал о том, чтобы ему остаться здесь, жить в семье Тосаны, научиться ездить на оленях, привыкнуть к лесным тропам. Он бы стал хорошим звероловом. Ведь живут же некоторые русские промышленники в становищах, женившись на ненках.
Наконец Гурий ответил:
— Я бы, наверное, остался. Разлуки с тобой не вынесу. Но позволит ли отец?
Еване заговорила горячо по-своему, потом, спохватившись, стала подбирать русские слова:
— Твой отец? Ты попроси его. Хо-ро-шень-ко попроси!
От зимовья донеслось:
— Гу-у-урий!
Они вернулись к избе.
— Что же ты гостью куда-то увел? Зови за стол! — сказал Аверьян.
Еване вошла в избу только тогда, когда позвал ее сам Тосана. Поморы усадили девушку за стол и стали угощать ее.
Потом Гурий и Еване, воспользовавшись тем, что мужчины заняты разговорами, незаметно ушли из избы. Еване взяла с карт лыжи, надела их.
— Снег подмерз, — сказала она. — Надень свои лыжи. Пойдем туда, где живет Черный Соболь. Тут недалеко.
Ненцы при перекочевках привыкли к большим расстояниям, «недалеко» Еване оказалось далеким. Около часа они быстро шли на лыжах, изредка оскользясь, проваливаясь в снег, где наст был некрепкий. Но вот девушка замедлила ход, подала знак Гурию, чтобы шел тихо. Потом остановилась, отвела рукой ветку, посмотрела вперед, подозвав Гурия.
— Вон его нора, — прошептала она. — Видишь?
— Вижу, — шепотом ответил он.
Они стояли так близко, что Гурий ощущал дыхание девушки на своем лице. Мех савы касался его щеки. Стояли долго, не сводя глаз с собольей норы.
— Может, он не дома? — прошептала Еване. — Следов не видно. Не выходил давно…
И вот из норы показалась темная мордочка зверя. Он повертел головой туда-сюда. Парень и девушка замерли. Рука Гурия стала тихонько поднимать лук, который он захватил с собой. Но Еване остановила его.
Соболь вылез из норы и побежал по поляне. Темный на снегу, большой, с пушистым хвостом, он в несколько прыжков достиг кустарника и скрылся в нем.
— Вот ты и посмотрел Черного Соболя, — сказала Еване. — А стрелять не надо. Он шкурку меняет. Мех у него совсем-совсем худой.
Явившись Гурию на мгновение, словно по волшебству, с тем, чтобы паренек полюбовался им, Черный Соболь исчез.
Гурий и Еване пошли обратно к зимовью.
Тосана заезжал на зимовье попутно. Он выбирал место для чума на берегу Таза. В лесу ему стало делать нечего: охота на зверя кончилась, и после ледохода ненец, как всегда, собирался заняться рыбной ловлей. Он присмотрел подходящее место верстах в трех от зимовья холмогорцев и уехал, увезя Еване. Гурий затосковал. Чистое темноглазое лицо Еване, ее нарядная паница и красивая шапочка, опушенная собольим мехом, все время стояли у него перед глазами.
Он решил выбрать время и поговорить с отцом.
* * *
Отец любовь Гурия рассудил по-своему.
— Знаю, знаю. Сам молод был. Как увижу пригожую девку, душа огнем горит. Ночами не спится, днем не сидится. Все это очень даже бывает… Но вот что возьми в толк. Не нашей она крови, хоть собой и хороша. Жить ей в Холмогорах будет несвычно. Родных никого, затоскует по своему чуму, по лесам, где бегает на лыжах, словно олениха в тундре. Она привыкла кочевать, переезжать с места на место, снегом умываться, сырое мясо есть. В избе ей будет душно. Пища наша не придется по вкусу. Кругом живут русские, перемолвиться по-ихнему не с кем. А разве может родной язык забыть? И от великой тоски по дому зачахнет девка.
Долго ли живет вольная птица, в клетку заточенная, будь хоть та клетка золотой? Не долго… Стало быть, твоя любовь погубит Еване. И когда она тебе сказала, что к нам не может поехать, не осуждай ее.
Гурий, слушая отца, все больше клонил голову, темнел лицом.
— Теперь прикинем, есть ли резон тебе оставаться тут, — продолжал Аверьян. — Мы уйдем — ты останешься. Будешь жить в ихнем чуме, вместе с ними кочевать — то в лес, то в тундру, то к реке. Скачала, конечно, все будет тебе в диковинку, все внове. И любовь у вас… А потом, верь мне, заболеешь злой тоской по дому, по отцу-матери, братьям, друзьям-приятелям, по двинским волнам, по Студеному морю. И во сне тебе будут грезиться наши поля, пожни, люлька, где качался младенцем… С тоски да безлюдья одичаешь! Начнешь в Мангазею наведываться, топить в кабаке тоску-злодейку. И еще вот что. Без тебя нас останется трое. А путь не близок. В дороге нам придется не сладко, скажу прямо — тяжело. А что я отвечу матери, когда придем в Холмогоры? Променял, мол, Гурий тебя, родную мать, на тазовскую девицу, остался там…
Так что выбрось из головы все это. Забудь. У нее своя жизнь, у тебя — своя. Да и женихи для Еване найдутся. Тосана сказывал, что скоро к племяннице будут свататься, калым готовят, выкуп…