Черный соболь

— Вот, брат, дал маху! — сокрушался он. — Надо было поболе таких посудин набрать!
— Ишь, разохотился! — шутливо заметил Герасим. — Эдак всех мангазейских соболей подметешь.
Остальные товары — бусы, наконечники стрел, цветное сукно — пришлось продать подешевле. Мангазейские кузнецы делали отменные наконечники для стрел, сукна на прилавках лежало много, бус и разных побрякушек на торге сколько угодно. И все-таки Аверьян изловчился променять все, что можно было: путь прошли не близкий, поход надо оправдать.
Перед отъездом Аверьян заходил в воеводский приказ. Передал, как советовал дьяк, двух соболей караульному. Однако воеводы на месте не оказалось, и проездную грамоту поморам выправил подьячий, сидевший в приемной палате. И тому пришлось дать. Выйдя из приказа с грамотой, скрепленной восковой печатью, Аверьян подумал: «Воеводы нету, не передаст, видно, караульный соболей. Жалко… Ну да бог с ним! Без подачек нигде не обойтись».
Потом поморы ходили в церковь ставить свечи перед образом Николы — своего мужицкого покровителя.
Вечером перед отплытием устроили себе прощальный ужин. Аверьян достал заветную баклажку, налил по чарке. Трое легли спать, караулить вызвался сам Аверьян. Помня предостережение дьяка, всю ночь не сомкнул глаз, держа на коленях заряженную пищаль.
Рано утром, когда развеяло тучи и низкое солнце заиграло на куполах церквей, Аверьян поднял артель. Наскоро освежились ледяной водой из реки, поели.
— Ну что, братцы, в путь? — спросил Бармин.
— Пора! — отозвались товарищи.
Хотели было уже отчаливать, но тут увидели, что к берегу мчится оленья упряжка. Холмогорцы уставились на нее, как на диво: ни пути, ни дороги, ни снега, ни льда, а сани летят по голой земле — только комки грязи брызжут из-под широких оленьих копыт. Нарты остановились, с них встал Тосана, помахал рукой:
— Эге-е-ей, Аверьян! — поднял с нарт большой мешок, взвалил его на плечо и пошел к судну. Следом за ненцем быстро шла, словно колобком катилась, Еване.
Поморы встретили гостей.
— Уходите? — спросил Тосана, сбросив мешок на землю. — Домой в Холмогоры? А попрощаться забыли?
Аверьян улыбнулся приветливо, похлопал ненца по плечу:
— Мы бы рады попрощаться, да как вас найти? Ехать не на чем, оленей нету…
— Давай, давай, ври! — добродушно отозвался Тосана. — Хороший друг пешком придет. Птицей прилетит! Ладно. Верю, что не могли в мой чум прийти. Нате вам на дорогу. — Он передал мешок Аверьяну. — Оленье мясо. Свежее! Сразу не съедите — засолите. Соль-то есть?
— Найдем. Спасибо тебе.
Аверьян пошептался с товарищами и достал из укладки мешочек с порохом и другой — с дробью. Оставив немного припасов на дорогу, он передал подарки Тосане. Ненец горячо поблагодарил, обрадовавшись.
— А теперь давай прощаться. — Он стал обнимать всех по очереди. — Русские разные бывают: и добрые, и злые. Вы — добрые.
Гурий подошел к Еване. Она с грустью посмотрела ему в глаза, и он почувствовал, как горькая тоска подобралась к самому сердцу.
— Остаться не можешь? — спросила Еване.
Гурий беспомощно развел руками.
— Отец не позволил.
— Понимаю… Отца слушать надо. Прощай… Помни меня. Будешь помнить?
— Буду, — прошептал Гурий.
— И я буду помнить, — отозвалась Еване и неуловимым движением, словно волшебница, вынула из рукава пушистую темно-коричневую шкурку. — Вот тебе на память… Черный соболь. Не тот, какого мы видели, другой. Мне дядя дал. Бери…
— Сберегу. Спасибо, Еване! — Гурий взял мягкую шкурку и приложил шелковистый мех к своей щеке. — Спасибо…
Еване поднялась на цыпочки и, быстро поцеловав Гурия в губы, убежала к нартам. Никто не заметил, как она это сделала.
— Гурий, пора! — услышал он негромкий голос отца. — Попрощался? Теперь пошли. Не горюй… Весла на воду! Отчаливай!
Герасим отвязал причальный конец, шестами оттолкнулись от берега, помахали ненцам и взялись за весла.
Маленькая фигурка девушки возле нарт все удалялась. Гурий смотрел на нее, пока Еване не села на нарты и дядя не погнал упряжку от берега прочь.
Провожали поморов не только ненцы. Издали, с крыльца избы за ними следил Лаврушка, который опасался, что холмогорцы выдадут его воеводе, и на торге незаметно отирался возле них. Когда коч отчалил, он облегченно вздохнул:
— Ушли, слава богу!
По берегу, провожая судно, с громким лаем бежал Пыжьян, который до этого пропадал неизвестно где. Временами лай переходил в жалобный визг, пес просил, чтобы его взяли с собой. Но взять Пыжьяна холмогорцы не могли: слишком далек и долог был путь.
Грести почти не пришлось. Быстрая вешняя вода подхватила коч и потащила его в низовья. Оставалось только следить за льдинами и отталкивать их шестами.
В последний раз холмогорцы посмотрели на Златокипящую. Отвесно и грозно нависли над водой высокие бревенчатые стены крепости. Они словно старались скрыть от людских глаз рубленые терема, купола церквей. Но спрятать все стенам не удавалось, и золоченые маковки с крестами и островерхие кровли выглядывали из-за стен, словно грибы из переполненного лукошка.
Коч стремительно резал носом серые волны Таза-реки и быстро шел вниз по течению. Город оставался позади, уменьшался и словно бы уходил в небыль.
— Прощай, Мангазея-я-я! — крикнул Гурий. Эхо хлестнуло по берегам и замерло вдали.
Златокипящая степенно и величественно скрылась за поворотом.
 
Спустя десять лет
Летом 1621 года из Холмогор в Пустозерский острог шла под парусами лодья Василия Гуменника, груженная зерном для пустозерских торговцев. В команде той лодьи были Гурий Бармин и Никифор Деев, крепко подружившиеся после похода в Мангазею, несмотря на разницу в возрасте. Гурию исполнилось двадцать семь лет, Никифору — сорок три.
За десять лет, минувших со времени плавания с Аверьяном Барминым за мангазейскими соболями, утекло много воды. Гурий женился на сероглазой девушке из Матигор, имел уже четырехлетнего сына, жил своим хозяйством, срубив избу и отделившись от братьев. В прошлом году он похоронил отца. После мангазейского похода Аверьян зимовал на Новой Земле, привез оттуда неизлечимую хворь, и не мог подняться с постели. Сыновья продолжали дело, начатое отцом, стали удачливыми промышленниками: ловили рыбу, били тюленей в Белом море. Опытным и расчетливым помором стал Гурий. Никифор, неразлучно разделявший с ним тяготы всех морских плаваний, также зажил крепким хозяйством. Кроме морских промыслов, он занимался еще и хлебопашеством и теперь вез в Пустозерск для продажи тридцать мешков ржи и ячменя.
Гурий взялся помогать ему. Но хлебная торговля была у них делом попутным. Они решили побывать на месте, где потерпели бедствие, возвращаясь из Мангазеи, где погиб Герасим Гостев, — близ Варандея, напротив Гуляевских кошек.
Придя в Пустозерск, продали зерно и стали искать на подержанье небольшое суденышко.
Искали долго: у пустозерцев, живущих речным промыслом, имелись только малые карбаса да лодки. Наконец у одного рыбака-ижемца сыскали морской карбас с мачтой для паруса и двумя парами весел и, не мешкая, пока хозяин лодьи Гуменник устраивал на Печоре свои дела, курсом на полуночь note 43 пересекли Печорскую губу, миновали устье реки Черной, которую ненцы называли каменной из-за обилия порогов, и, пройдя от Пустозерска около ста тридцати верст, свернули к берегу.
Гурий издали заметил на косогоре в устье маленькой тундровой речушки покосившийся деревянный крест, а за ним — другой, поменьше. Тот, что поменьше, стоял прямо, непогоды и время его, казалось, не тронули.
— Наши кресты, — сказал Никифор. — Все еще стоят. И, верно, долго стоять будут…
Карбас вошел в устье речки и ткнулся носом в черный, осыпающийся грунт обрыва. Закрепив его на врытом в землю якоре, холмогорцы вышли на плоский берег, поросший мелкой тундровой травой и испещренный кочкарником.