Лодейный кормщик

— Осторожно грузите, чтобы рыба о садок не побилась! Свеженькой ее надобно доставить в Архангельск.
В утренней тишине хлопали крыльями под порталом колокольни голуби. Полусонный звонарь, перекрестив лоб, взялся за веревки колоколов, и поплыл над селом торжественный звон.
Монахи, немало покряхтев, спустили тяжелый садок на причал и бережно поставили его в середку карбаса. Афанасий сошел вниз, сел в карбас и сказал:
— Весла на воду! С богом!
Отчалили. Бородатые гребцы взмахнули веслами, карбас побежал вниз по Курополке, вышел на двинской простор и повернул нос в низовье.
Вечером на своем подворье в Архангельске, в теплой, с запахами горячего воска палате архиепископ сидел в резном, с подлокотниками кресле перед зеркалом. Проворный монашек немецкой бритвой обрабатывал архиепископский подбородок на европейский манер. Карие глаза холмогорского владыки сверкали остро, моложаво, хоть и был он в почтенном возрасте. Волосы собраны и подвязаны на затылке узелком, чтобы цирюльнику было сподручнее действовать бритвой. Кончив бритье, монашек смочил в теплой воде салфетку и, отжав ее, ловко сделал компресс. Затем помахал перед архиепископским носом куском полотна и откланялся.
Мягко ступая по ковру, вошел Панфил — верный слуга архиепископа, хранитель его архангельского дома и доверенный в делах.
— Здравствуй, Панфил! — по-светски приветствовал его Афанасий, приветливо улыбаясь. — Какие новости? Чем порадуешь? Что слышно в воеводском приказе? Нет ли от царя Петра Алексеевича ответа на воеводскую реляцию о победе над свейскими кораблями?
— Ваше высокопреосвященство! Государь похвалил воеводу за распорядительность и велел выдать победителям по десять рублей на каждого. Рядовым же стрельцам и солдатам — по рублю. А побитые неприятельские корабли указал исправить и поставить в удобном месте.
— Вот как? Добро, добро, — сказал Афанасий, встал, прошелся по палате. — Вести зело отрадные.
Архиепископ сегодня тоже получил петровскую грамоту и был очень рад вниманию, которое оказал ему царь Петр. Он «за старания, употребленные преосвященным к отпору неприятеля», был пожалован тремя пушками, взятыми на шведских кораблях, «для опасения и обережи в хождении его судами».
— Еще сказывают, ваше преосвященство, что корабли свейские посадил на мель кормщик Николо-Корельского монастыря Иван Рябов. С умыслом посадил под пушки.
— Рябов? О том я не слыхал, и кормщик тот мне неведом. Поступок, достойный одобрения.
— Да… Но воевода Алексей Петрович распорядился оного Рябова посадить в тюрьму.
— В тюрьму? — Афанасий изумленно поднял брови. — За что же?
— За то, что оный кормщик нарушил царский указ, коим запрещено было рыбакам в море выходить. Не по своей воле, надо думать, нарушил. По веленью настоятеля…
— Гм… вот как? Надо выяснить, почему нарушен указ Петра Алексеевича, и о кормщике разузнать по подробнее. Ну, брат Панфил, что скажешь еще?
— Норвежские да аглицкие купцы челом бьют воеводе, просят выпустить их из гавани домой. Воевода же сие не разрешает.
— Пусть постоят в гавани. Домой успеют. Время тревожное, корабли из города пока выпускать нельзя, сбереженья ради… Не перед ледоставом время. На дворе, слава богу, лето.
— Вот и все, — опять поклонился Панфил.
— Спасибо. Можешь идти. Да! Распорядись подготовить трапезу. Я теперь же пойду к князю. От него возвернусь — поужинаем вместе.
— Будет исполнено, владыко!
Панфил, поклонившись, бесшумно удалился.
Воевода недавно пришел из бани, отдышался от хлесткого веника и теперь сидел за столом и пил клюквенный квас, заедая его моченой морошкой, сдобренной сахаром. Воротник сорочки голландского полотна был расстегнут, крупная тяжеловесная фигура Прозоровского излучала благополучное тепло и сытость.
Афанасий, войдя, счел нужным извиниться:
— Прости, князь, что заглянул к тебе в поздний час. Недавно прибыл я и решил, не мешкая, свидеться с тобой.
— Садись. — Воевода расслабленным жестом указал на мягкий стул. — С прибытием тебя, преосвященный. Чаю, все свои духовные дела справил в Холмогорах?
— Все, что потребно, сделал. Свежей стерлядки тебе привез.
— Благодарю. Известие есть, преосвященный, о том, что свей, удирая, спалили постройки на Мудьюжском острове, — сказал воевода. — И Куйское усолье разорили дотла. Постройки разные, крестьянские да монастырские припасы выжгли, скот побили. Куяне в лесу скрылись, однако в отместку из засады пятерых свеев уничтожили. Тебе печально будет слышать о том также, что вотчинную деревню Воскресенского монастыря, что на Пялице-реке, пожгли…
— Печально, князь. Как не печально… Но, видать, на то воля божия. Одно лишь радует — прогнали супостатов, не дали им пробраться к городу.
— Кораблей у нас нет! — Воевода сжал руку в кулак, слегка пристукнул им по столу. — Кинулись бы вдогон — не ушли бы безнаказанно.
— Да, отстали мы в военном корабельном деле от иноземцев. Но скоро будет и здесь флот. Будет! — сказал Афанасий. — А нет ли вестей о людях, кои захвачены свеями у Сосновца да на Мудьюге?
— Есть, — отозвался воевода. — Все целы, бог миловал. Рыбаков, кои были обманом взяты у Сосновца, неприятель высадил в открытом море на дальний поливной песок. Но, к счастью, попалась рыбакам избушка. Разобрав ее, сделали они плот, и с тем плотом да найденным на одном острове утлым суденышком добрались до Прилука. А поручика Крыкова с солдатами свей выпихнули на пустой берег возле Сосновца, и они с великими трудностями добрались до Пялицы. Там и подобрали их соловецкие монахи.
— Слава богу, что живы. — Преосвященный помолчал, не зная, как начать дальнейший, не совсем приятный разговор. Но начинать все равно бы пришлось, не сегодня, так завтра. — За хорошие вести спасибо, князь… И не хотелось мне омрачать нашу беседу, однако скажи: пошто стольника обидел? Чем он провинился? Мне то не ясно.
Воевода резко вскинул голову, повернулся так, что под мышкой хрустнуло:
— Уж успел нажаловаться?
— Не скрою, была жалоба. Неласково ты с ним обошелся, Алексей Петрович. Противу священного писания…
— Своеволие допустил Иевлев. За то и наказал, — перебил архиепископа Прозоровский. — Воинского дела не знает, а мнит себя героем. Фрегат шведской битой в Архангельск направил без моего повеленья… А мне надо было все на месте осмотреть, диспозицию понять! И к тому же разве не волен я твердой рукой порядок править? Что будет, ежели каждый станет соваться не в свои дела?
Афанасий сощурился, молча проглотил обидный намек.
— Единовластие, данное от бога и государя, — столп, подпирающий благополучие Руси, — продолжал Прозоровский, ковыряя ложечкой в тарелке с морошкой. Потом отставил стакан, он тоненько звякнул о бок графина. — О том государь Петр Алексеевич денно и нощно печется…
— Единовластие необходимо. Однако и суд надо вершить по справедливости, — сухо отозвался Афанасий.
«Донесешь царю, поп окаянный!» — подумал воевода.
А владыка думал свое: «Придется все хорошенько разузнать и государю истину подробно отписать. Не сделаешь этого — гнев государя падет на твою голову. В поборах воевода жесток, и купчишки, и простой народ бессребреный кряхтят от его мздоимства. Что ни день — правеж, битье. От сего одно недовольство. А от недовольства до бунта — рукой подать!»
Вспомнив о Рябове, Афанасий еще подлил масла в огонь:
— Слышал я, свейские корабли на мель прямо под пушки посадил кормщик Николо-Корельского монастыря. Поступок, достойный похвалы. Но, говорят, Рябов в тюрьме? Так ли?
— Так. И поделом! Воровской поступок, владыко! Именно так, — настойчиво твердил воевода. — Привесть корабли к стенам крепости — не предательство ли самое черное? В чем ты усматриваешь добродетель кормщика? Умный ты человек, Афанасий, а простого не разумеешь… И окромя того, что корабли привел, Рябов этот еще и царский указ нарушил — в море не выходить на промысел. А, — воевода добавил не без ехидства, — может, Рябова настоятель в море отправил? Как думаешь?