Момент истины (В августе сорок четвёртого)

Продолжая разговаривать с Борискиным, Алёхин прочёл: «…Водитель… ефрейтор… Борискин Сергей Александрович, 1912 г. р., б/п… образование 4 класса, в плену и под оккупацией не был… В 1936 году судим по ст. 162-й [13] п. «д» на 5 лет… Награды: медали «За боевые заслуги» и «За оборону Москвы».
Отметку о судимости майор отчеркнул сбоку карандашом. Когда Алёхин, просмотрев запись о Борискине, глянул на майора, тот, колыхнув грузный живот, понимающе вздохнул.
– Значит, сегодня вы никого не подвозили? – продолжал Алёхин.
– Нет!
– Никого за всю дорогу?.. Припомните получше.
– Чего тут припоминать-то, – обидчиво сказал Борискин. – Один ехал – зачем мне врать?
…Чего от него хотят, он не мог понять, предположил же поначалу совсем иное.
Уже несколько лет он был в основном чист на руку, но сегодня на рассвете перед поездкой в Мариамполь, как на грех, не удержался и, когда кладовщик отвернулся, сунул в кузов под мешкотару коробку с американским пилёным сахаром. Сделал он это не оттого, что его тянуло украсть или выпить (страдая желудком, он пил редко и мало), а просто потому, что кладовщик этот, с шофёрами и солдатами беспричинно грубый, перед начальством лисил, имел славу бабьего угодника, частенько выпивал и ходил в офицерском обмундировании – словом, преуспевал. Сахара же у него было несколько вагонов, и, по понятиям Борискина, он не мог не воровать.
И вот стоило после стольких лет праведной жизни украсть, как его попутали! – так он решил, когда вызвали к начальнику склада; он был уверен, что Алёхин из военной прокуратуры. Попался! И как же это могло получиться?.. Видеть его никто не видел, в этом он не сомневался, сахар же был продан барыгам в Мариамполе, а оставшиеся грамм двести, завёрнутые в тряпочку, спокойно лежали в кабине под сиденьем. И неужто дознались, он и придумать не мог, как не мог понять, какое отношение к краже сахара имеют вопросы этого капитана; Алёхин казался ему прожжённым хитрецом: «Издалека подъезжает!»
Подвозить же по пути пассажиров запрещалось, а калымить тем более – по головке за это не гладили, – и Борискин всё отрицал, сразу решив, что признаваться не следует. И, начав врать, он врал всё дальше. А вежливость Алёхина, та самая вежливость, которой Борискину в жизни перепадали жалкие крохи, ещё более настораживала его.
Алёхин же старался уяснить себе, почему Борискин лжёт – с какой целью? Он с самого начала полагал, что неизвестные офицеры были случайными пассажирами машины И 1-72-15, и Борискин интересовал Алёхина только как источник получения хоть каких-либо сведений об этих офицерах для их дальнейшего розыска.
Алёхин ещё минут десять бился с Борискиным, а тот упрямо врал, пока не начал смекать, что дело тут не в сахаре, а в чём-то другом, а поскольку он себя больше ни в чём существенном виновным не чувствовал, он помалу успокоился и стал несколько откровеннее. Однако сознаться во лжи было не так-то легко.
– Послушайте, Борискин. – Алёхин поднялся и, улыбаясь, подошёл к шофёру. – Вот вы утверждаете, что сегодня никого не подвозили. Так ведь?.. – весело спросил он, наблюдая за выражением лица Борискина. – Так!.. Однако не более как полчаса назад здесь, в городе, с вашей машины сошли двое офицеров…
Борискин посмотрел на Алёхина, словно припоминая, озабоченно сдвинул брови и закусил губу, затем уставился глазами в землю и, почёсывая затылок и стараясь скрыть некоторую растерянность, проговорил:
– Обождите, обождите… Ах да! – вдруг радостно воскликнул он, поднимаясь, и облегчённо заулыбался. – Точно! Совсем забыл!.. По дороге попросились двое, и я их подвёз. И чего тут плохого? Что ж им, пешедрала топать?
– Пешедралом скучновато, – согласился Алёхин, угощая папиросой повеселевшего Борискина и закуривая сам, – хорошие знакомые?
– Не. Я их не знаю!.. Гад буду, товарищ капитан, – приложив руку к груди и глядя Алёхину в глаза, поклялся Борискин. – Попросились, я и взял. Пожалел!..
– Кто они и откуда, не говорили?
– Нет. Да я и не спрашивал: мне это ни к чему. Ссадил их возле комендатуры – вы же видели… Один капитан, в годах уже, лысый. Обходительный такой, газеты мне ещё на курево дал. – Борискин зашарил руками по карманам и, усмехаясь, поинтересовался: – Они небось натворили чего?.. А другой молоденький, лейтенант; у него ещё слева фикса, ну, зуб золотой… Через эту жалость одни неприятности… Знал бы такое дело…
 
19. Вечером и ночью в городе
Пока Алёхин беседовал в землянке с Борискиным, Таманцев умудрился проникнуть в автопарк, где стоял «ЗИС» с выломанным бортом, и буквально на глазах у часового обшарил кабину и кузов машины, не забыв заглянуть под сиденье и в ящик для инструментов. На самом дне под промасленной ветошью он нашёл сахар, завёрнутый в тряпочку, подумал, что он, наверно, ворованный, но ничего представляющего интерес для дела обнаружить не смог.
Кусок газеты, что дали Борискину на «курево», оказался обрывком сегодняшнего номера лидской газеты «Уперад».
Очевидно, неизвестные, замеченные Блиновым, утром выехали из Лиды; вечером же они вернулись в город и сошли у комендатуры. Оставалось установить их среди офицеров, посетивших комендатуру после девятнадцати часов, а также проживающих по соседству, – дело представлялось вроде бы ясным и простым.
Комендант города, худой, с ввалившимися щеками, мрачного вида майор, знал Алёхина ещё с сорок первого года, по боям под Москвой, и был рад оказать содействие. Он принёс регистрационные книги, и Алёхин выписал четырёх офицеров из числа тех, кто проживал поблизости или побывал в комендатуре за последние полтора часа и по установочным данным имел некоторое сходство с бритым капитаном и его товарищем. Таманцева Алёхин сразу же послал на станцию.
Вызванные по распоряжению коменданта с квартир офицеры (трое, одного не нашли) были незаметно показаны Алёхину и Андрею: интересующих разведчиков людей среди них, увы, не оказалось…
А всего в городе, по данным комендатуры, размещалось на частных квартирах свыше пятисот офицеров из разных частей и до двухсот командированных.
– Вот смотрите. – Майор, достав из сейфа, разложил на столе план Лиды с обозначением частей и соединений, дислоцированных в районе города. – Сложность в том, что окраины города закреплены за частями. Это их районы расквартирования… В Северном городке и в Южном, – он показал пальцем на карте, – свои комендатуры. А мы осуществляем только общий надзор. Учёты у них аховые, и проверить по-настоящему – дьявольски трудно!
Алёхин поднялся: на улице стемнело, надо было спешить, в комендатуре же делать больше было нечего.
– Я ночую здесь, – сказал, прощаясь, майор. – Если понадоблюсь – беспокойте.
* * *
– Они где-то тут, в городе, – заметил Алёхин, когда он и Андрей вышли на улицу.
– А может, шофёр врёт? Может, он ссадил их у станции, они уехали, а мы будем искать понапрасну?
– Не думаю. Они просили остановить возле комендатуры, а заходили они туда или нет, он не видел и не говорил. Будем искать в городе.
Алёхин разбил город на участки: себе он взял станцию, прилегающий район и выезд по Варшавской в сторону Гродно; Таманцеву поручил юго-восточную часть города и выезд на Молодечно; Андрею – контрольно-проверочный пункт при выезде из Лиды в Вильно и соседние улицы.
…После десяти улицы обезлюдели: наступил комендантский час. Но Андрей всё ходил и ходил, присматриваясь в темноте к редким прохожим – в большинстве своём военным, – настороженно следил за одиночными машинами, что останавливались у контрольного пункта.
…На станции – в помещениях, на перроне, во всех закоулках – Алёхин оглядел и знал уже каждого. В бараке для военнослужащих и в агитпункте спали вповалку на полу, на скамьях и на столах, изнемогая от жаркой духоты и храпя. Новые пассажиры после полуночи не появлялись.
Дежурные по контрольному пункту в час ночи ушли, и очень редкие машины проезжали под задранным к небу шлагбаумом не останавливаясь. Прилегающие к станции улицы, казалось, вымерли: ближайший пассажирский поезд, как сказали Алёхину в комендатуре, должен был пройти только утром.