Ловцы душ

– Да, господин маркграф.
– И?
– Он показался мне повеселевшим, – ответил я согласно правде.
– Что ж, для начала, полагаю, и то хорошо… Выпьете вина?
– Не откажусь.
Он разлил вино в массивные золотые кубки. Мой был украшен рубинами, его – топазами. Оба наверняка стоили безумных денег.
– За любовь, – сказал он, поднимая кубок.
– За любовь к Богу, – согласился я.
– Я говорю о любви к женщине, – проворчал он.
– Я говорю о том же. Разве непонятно, что любовь к другому человеческому существу может опираться лишь на безграничную любовь к Богу? Если вы не полюбили Бога, то как можете любить существо, которое Он создал?
Маркграф отпил пару глотков и внимательно глянул на меня:
– А вы? Любили когда-нибудь? До боли и отчаянно? Навсегда?
– Конечно. Бога, слова Писания…
– Я говорю о женщине, – прервал он нетерпеливо.
– Такая милость мне не была дана, – ответил я после долгого молчания. – Или же, если посмотреть с другой стороны, меня не затронуло сие проклятие.
Ройтенбах смотрел на меня в задумчивости.
– Врете, – сказал наконец. – И сами об этом знаете.
– Хо-хо-хо, да вы читаете в сердцах людей, – засмеялся я.
– Скажите ей, что любите, пока не стало слишком поздно.
На этот раз надолго замолчал уже я.
– Конечно, – сказал я наконец. – Ибо мечта всякой дамы – общество палача-инквизитора.
– Значит, некая дама есть… – усмехнулся он, но потом снова сделался серьезен. – Но вы ведь не думаете о себе именно так.
– Я – нет. Но хватит и того, что другие – думают. И если вы кого-то любите, то не обречете его на подобную судьбу.
– Люди, – проворчал он. – Что вам за дело до людей? Что вам за дело до сплетен и злых языков? Что вам за дело до чего бы то ни было, когда вы знаете, что есть она, одна-единственная? Желанная, о которой мечтаешь, которая снится. Та, без кого не вздохнешь и лишь корчишься в спазмах безнадежности. Ибо и сердце ваше бьется лишь затем, чтобы ее рука лежала у вас на груди, а дышите лишь затем, чтобы ваше дыхание мешалось с ее.
– Что чтил когда-то, все теряешь ты, и удержать распад не в нашей власти, так плавится любовь в горниле страсти, в работе меркнут мастера мечты [15], – ответил я.
– Нет, – ответил он, даже не вступая в спор.
Но я услышал, какова внутренняя сила в его отрицании, и чрезвычайно этому удивился.
– Кто она, господин Маддердин?
– Кто – «она», господин Ройтенбах?
– Наверняка – шлюха, в которую вы влюбились, посещая бордели…
Я даже не понял, когда успел схватить его за глотку и припереть к стене. Он же покраснел, но сумел прохрипеть:
– Иисусе, да отпустите же!
Я отпустил его миг спустя, злой на себя за то, что он сумел меня спровоцировать – причем раньше, чем я успел это понять. А такое с вашим нижайшим слугой случалось не часто.
Маркграф раскашлялся и прежде чем сумел хоть что-то сказать, прошло порядком времени.
– Мечом Господа клянусь… Ну и хватка у вас, – просипел он.
Я отступил на пару шагов и, поверьте мне, был изрядно сконфужен.
– Простите, что я пренебрег правилами гостеприимства.
Он отмахнулся:
– Я хотел лишь знать – и теперь знаю.
– Я спас ее, а она спасла меня, – сказал я, всматриваясь в стену за его головой. – Только раз ее обнял, верите? Это ведь не может быть любовь.
Почему я говорил ему все это? Может, оттого, что знал – он уже стоит над могилой.
– Любовь – это не вежливый гость, господин Маддердин. Она не предупреждает о своем визите двумя неделями ранее. Любовь прокрадывается в наш дом как вор и крадет все, что есть в нем ценного. Она – как молния, падающая с ясного неба [16]. И в поединке с любовью шансов у вас не больше, чем у цыпленка против ястреба.
– Всегда можно сбежать…
– А разве не это вы делаете? И что? Сильно вам помогает?
– Нет, – ответил я спокойно. – Когда вижу нечто прекрасное, то хотел бы показать это именно ей. Хотел бы разделять с ней каждый миг ее радости. Только вот мне редко попадаются прекрасные вещи, господин Ройтенбах. Вокруг меня – лишь страх и ненависть, кровь, смрад и боль. Она была бы в восторге, верно?
Он молча смотрел на меня, а на лице его я, к своему удивлению, заметил сочувствие.
– Я стар, разочарован, что ни день нахожу на своей голове седые волосы. Каждое утро мне приходится убеждать себя, что жить – все еще стоит. Кто-то когда-то, господин маркграф, сказал, что ужасно засыпать, боясь, что никогда не проснешься. Я же засыпаю, боясь, что завтра проснусь снова… И только вера, когда я встаю, проснувшись, удерживает меня при жизни.
В молчании он снова наполнил наши кубки.
– Расскажите ей все, как рассказали мне. Боитесь, что не ответит на ваши чувства?
– Я спас ее. Признание в любви прозвучало бы как требование оплаты долга.
– Доверьтесь.
– Нет.
Ройтенбах подошел так близко, что я ощутил запах вина из его рта.
– Глупец, вы хотите умереть, жалея, что никогда не отважились на шаг, который всегда желали сделать?
– Не трогайте мою жизнь, господин маркграф, – попросил я его. – Об этом не стоит говорить.
Он фыркнул, отошел и уселся в кресле.
– Чудно сплетаются человеческие судьбы, – сказал. – А вы – странный инквизитор.
Я посчитал это комплиментом, но был зол на себя за миг слабости. Кто заставил меня болтать ерунду чужому человеку, исповедуясь в страхах и желаниях, в истинности которых я не был уверен и сам?
– Зачем любовь, Господню благодать, кощунственно на части разнимать? Я ненавистью занят не на шутку – понятен мне порыв стихии злой [17], – произнес я горько и противу собственного желания.