Все, что мы когда-то любили

Анна вернулась в дом. Марек по-прежнему спал, и она начала инспекцию дома уже при дневном свете.
Да уж… При дневном свете все было не так уж и радужно. Облупившаяся и пожелтевшая штукатурка, выцветшие и отошедшие от стен обои, желтые, в глубоких трещинах потолки, рассохшиеся, растрескавшиеся, скрипучие оконные рамы, облупившийся деревянный пол, покосившиеся, разбухшие двери. Массивный, старинный, покрытый толстым слоем пыли буфет, линялые, в густой паутине занавески, потертый, почти бесцветный ковер, шаткие венские стулья и овальный, покрытый серо-желтой скатертью обеденный стол. Когда-то за ним собиралась семья. Большая и дружная семья доктора Томашевича.
Анна открыла створку буфета. Остро пахнуло сыростью, лежалостью. Жалкие остатки сервиза, стеклянная, с отбитым краем синяя вазочка, в которой лежала обертка от конфеты, мутно-зеленый лафитник для вина, картонная коробка с настольной игрой в лото, стопка пожелтевших льняных салфеток с ришелье по краям. Остатки чужой жизни.
Во второй комнате, спальне, кровать с металлическим изголовьем, на которой счастливо похрапывал ее муж. Маленький комод с пустой коробкой от пудры и флакон с темно-желтой жидкостью – давно выдохшиеся духи. Расческа с тонким светлым волосом, полпачки раскрошившихся пилюль, коробочка со слипшимся порошком. Коврик у кровати, еще один венский стул, на котором валялось ненавистное розовое свадебное платье, и кривоватый платяной шкаф с треснутым зеркалом.
«Это к беде, – вздрогнула Анна. – Шкаф срочно выбросить! Или по крайней мере вынуть разбитое зеркало».
Следующая комната когда-то была детской. Узенькая кровать, застеленная одеялом с вышитыми медведями, наволочка с нежным кружевом – Анна провела по ней рукой. Деревянный ящик с игрушками – машинка, кубики, остатки конструктора. На подоконнике сидел плюшевый заяц – грустный, лопоухий и одноглазый. Анна погладила его по пыльной шерстке. «Как тебя звали? – подумала она. – Ежи, Влодек? А может быть, Михаль? Наверняка тебя обожал твой хозяин, и по ночам ты спал с ним в обнимку». Анна вздрогнула – на стене висела большая фотография в белой рамке. Полноватая миловидная женщина в жемчужных бусах и пышном кружевном воротнике на темном, видимо, бархатном платье и кряжистый, серьезный мужчина в чесучовом костюме и в галстуке с крупной булавкой, а между ними кудрявый мальчик лет пяти-шести, разумеется, в матроске. Все улыбались. В руках мальчуган держал знакомого зайца, тогда еще двуглазого и не облезлого.
Анна поторопилась выйти из детской.
Дальше была кухонька, крошечная, метров в пять, с поржавевшим, но работающим холодильником, белым столом и тремя белыми стульями, печкой и открытыми полками, на которых стояли пустые банки для круп. На дне одной их них сиротливо валялись несколько крупинок гречневой крупы, а в другой – пара сухих горошин черного перца. И только банка с лавровым листом была почти полной.
Из кухоньки вела дверь в туалет. Он тоже был крошечным, не развернуться. Унитаз в ржавых подтеках, маленькая раковина, полная мертвых мух, полотенце, висевшее на крючке, и голубой тазик, прислоненный к стенке, – когда-то в нем или стирали, или мыли ноги.
«Ничего, – бодро подумала Анна, – порядок мы наведем. Подкрасим, побелим, и будет красота! Наш первый дом… Наш с Мареком дом. А главное, у маленького будет своя комната, и коляска целый день будет стоять в саду. Правда, неизвестно, как тут будет зимой. Пусть наши зимы теплые, но сырые, дождливые, влажные, а бывает и очень приличный мороз. Ладно, разберемся, до зимы еще далеко, но печку проверить надо».
Порядок навели – и покрасили, и побелили. И как могли, отмыли туалет и, спасибо маме, повесили новые шторки.
Анне не терпелось заняться садом, но осенью началась учеба, а Марек устроился на подработку.
Сейчас было главным утеплить дом и починить печь, скоро осень, а за ней и зима.
Эти бытовые мелочи их не расстраивали – еще чего! В молодости к ним относишься легко – подумаешь, потек кран или засорился слив в туалете! Правда, денег было в обрез, да что там – их всегда не хватало. Кончались они, как ни странно, внезапно. Вчера еще оставались, а сегодня пусто.
– Чу2дная у них способность, у этих денег, испаряются, как летучий газ, – смеялись они.
Тогда их все веселило и все умиляло.
Как же они были счастливы! Как они друг друга любили!
* * *
Во сколько она уснула? В пять или раньше? Какая разница? Проснувшись, посмотрела в окно и удивилась: ого!
За окном были сумерки. «Ну вы и поспали, дорогая пани! Вот она, старость». Вздохнув, Анна медленно сползла с постели. Главное – медленно и аккуратно. Сейчас, в ее возрасте, появился главный навязчивый страх – упасть.
Не упасть, чтобы не сломать что-нибудь. Главное – чтобы уцелела шейка бедра, основная напасть пожилых людей, этого Анна боялась больше всего. Все остальные многочисленные страшные и неизлечимые болезни она отодвинула. Знала: если, не дай бог, что, выход есть, и она к нему давно подготовилась. «Выход» лежал в верхнем ящике прикроватной тумбочки, запрятанный глубоко-глубоко, упакованный в непрозрачный мешочек из парфюмерного магазина и завернутый в носовой платок. Двадцать двояковыпуклых небольших желтоватых таблеток. Уточняла – да, хватит. Точно хватит. Хватит и десяти, но чтобы уж наверняка…
Прекрасная смерть – выпить все двадцать и тихо уснуть. Лучше и не придумать! Без страданий, без мук, без привлечения посторонних. Как здорово она все придумала. Нет, нет, это, как говорится, на крайний случай. Самый крайний и безнадежный, потому что огромный тяжелый грех, Анна знает. Просто не желает быть обузой. Да и кому ей быть обузой? Амалия сама еле жива, к тому же ухаживает за старым и тяжелобольным мужем. Марек… Смешно. При чем тут вообще Марек? Тыща лет как они расстались, и тридцать лет у него другая семья. Да и живет он в другой стране. Конечно, он бы точно ее не бросил, они друзья. Самые близкие друзья, родные люди. Марек не из тех, кто бросает своих. Да и любовь их, и молодость, и общую беду – разве это можно вычеркнуть из памяти? Марек оплатил бы лучшую клинику, нашел лучших врачей, устроил в хороший пансионат, нанял постоянную сиделку. Вот только Анну этот вариант не устраивал.
Она встала с кровати, и тут же раздался телефонный звонок.
– Ну где ты? – Голос недовольный и раздраженный. – Я уже полчаса в ресторане!
– Извини, – залепетала она. – Так крепко уснула! Сейчас-сейчас, – бормотала она, – через десять минут я внизу.
Умывшись холодной водой, глянула на себя в зеркало. Старуха. Сколько морщин, господи! А эти полумертвые глаза? Как у дохлой рыбы, ей-богу. А темные, тяжелые мешки под глазами? Фу, омерзительно.
Она никогда не была красавицей. Миловидной, симпатичной, забавной, не более. А старость ломает даже красавиц, что говорить про нее?
Печально вздохнув и быстро одевшись, Анна поспешила вниз, в ресторан. Там было забито до отказа. На балконе играл дуэт братьев-цыган, скрипка и фортепьяно. Работали братья в этом отеле давно, лет пятнадцать. Начинали совсем мальчишками, а сейчас это были взрослые, пополневшие и поседевшие, солидные дядьки.