Заметки об Уитмене

Я возле вас упорный, жадный, неутомимый,
вам от меня не избавиться.
А также («Song of Myself», 33):
Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это впитал в себя,
Гордое спокойствие мучеников,
Женщина старых времен, обвиненная в том, что она ведьма,
горит на сухом костре, а дети ее стоят и глядят на нее,
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на плетень отдышаться.
Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная дробь и ружейные пули.
Эти люди – я, их чувства – мои.
Все это ощущал и всем этим был Уитмен; но в действительности – не в обыкновенной истории, не в мифе – он был тем, что определяется этими двумя стихами («Song of Myself», 24):
Уолт Уитмен, космос, сын Манхаттена,
Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рожающий.
Был он также и тем, чем станет в будущем, в нашей мимолетной ностальгии, вызванной пророчествами, что возвестили ее («Full of life, now»  [22]):
Сейчас, полный жизни, ощутимый и видимый,
Я, сорокалетний, на восемьдесят третьем году этих Штатов,
Человеку, через столетие – через любое число столетий от нашего времени,
Тебе, еще не рожденному, шлю эти строки, они ищут тебя.
Когда ты прочитаешь это, я – раньше видимый – буду невидим,
Теперь это ты – ощутимый, видимый, понимающий мои стихи – ищешь меня,
Ты мечтаешь, как радостно было бы, если бы я мог быть с тобой, стать твоим товарищем.
(И не будь слишком уверен, что меня с тобой нет.)
Или («Song of Myself», 4, 5):
Камерадо, это – не книга.
Тронь ее – и ты тронешь человека.
(Неужто ночь и мы с тобой не одни?)
Ты держишь меня, я – тебя,
Я прянул к тебе со страниц, – и смерть не удержала меня  [23].
Уолт Уитмен-человек, редактор «Бруклин Игл», вычитывал основные идеи из Эмерсона, Гегеля и Вольпи; Уолт Уитмен – лирический герой выводил их из своих отношений с Америкой, представленных воображаемым опытом альковов Нового Орлеана и плантациями штата Джорджия. Ложные сведения в сущности своей могут быть точны. Хорошо известно, что Генрих I Английский после смерти своего сына перестал улыбаться; сведения – по всей видимости, лживые – могут быть целиком правдивы, если служат знаком удрученности короля. Говорят, что в 1914 году немцы замучили и искалечили несколько бельгийских заложников; факт, несомненно, ложный, однако выгодно обобщающий бесконечные и мрачные ужасы вторжения. Еще более простительны те, кто связывает учение с жизненным опытом, а не с конкретной библиотекой либо сводом идей. В 1874 году Ницше подтрунивал над пифагорейским тезисом, гласящим, что история циклически повторяется («Vom Nutzen und Nachteil der Historie»  [24], 2); в 1881 году на лесной тропке Сильвапланы он внезапно формулирует эту мысль («Ессе homo»  [25], 9). Говорить о плагиате – пустая и пошлая криминалистика; когда Ницше спросили об этом, он ответил, что самое важное – это перерождение, вызванное в нас самой мыслью, а не ее примитивным обоснованием. Одно дело – абстрактное допущение божественной целокупности; и совсем другое – вихрь, вырывающий из пустыни нескольких пастухов и подталкивающий их к и по сей день длящейся битве, границы которой проходят по Аквитании и Гангу. Уитмен задался целью воплотить идеального демократа, а не создать теорию.
Со времен Горация, предсказавшего с помощью платоновских или пифагорейских образов свою небесную метаморфозу  [26], в литературе тема бессмертия поэта была классической. Кто обращался к ней, делал это из тщеславия («Not marble, not the gilded monuments»)  [27], если не из соблазна или мести; Уитмен вводит ее, дабы установить личные отношения с каждым его будущим читателем. Он путает себя с ним и говорит с другим, с Уитменом («Salute au monde»  [28], 3):
Что слышишь ты, Уолт Уитмен?
Так он стал вечным Уитменом, нашим приятелем, старым американским поэтом тысяча восемьсот такого-то года, а также его легендой, каждым из нас, счастьем. Задача представлялась грандиозной, почти сверхчеловеческой; но и победа была не меньшей.