Житье человеческое

Как ни отрицай реальность плоти, а где-то должно быть пристанище для духа человеческого.
Джеймсон не возражал против третьей порции чая. Он с готовностью передал чашку через стол, продолжая разглагольствовать.
– Что есть жизнь? – вещал он. – Мы живем до тех пор, пока однажды, отвернувшись к стене в блаженном утомлении, не погрузимся в вечный сон. Доводилось ли вам видеть, как работает огромная совершенная машина, с грохотом вращаясь в счастливом исступлении? Вот и люди могли бы действовать так же – вдумайтесь в это. Только леность и апатия мешают нам слиться с единящей, всепобеждающей и величественной силой. Если бы однажды все люди в едином порыве протянули друг другу руки – все было бы им под силу, этим рукам, точнее, единой Руке, – даже самые грандиозные, самые возвышенные свершения. Мне всегда казалось, что в этой мысли есть нечто величественное. Жизнь возвещает о себе первым криком младенца, а потом мы, вы – словом, человечество – душим крик жизни, ибо боимся жить. Мы воображаем, что жизнь – это нечто непосильное… Благодарю вас, разве что полкусочка.
Он поискал глазами масленку, а Джеффрис подумал: так говорил Заратустра.
– Уж вы скажете, – благодушно заметила тетушка.
Энни отвернулась от Джеймсона. Потом вновь подалась вперед, ее сжатые руки отрешенно покоились на столе. Она подняла голову и смотрела вверх на желтый круг света на потолке. Лицо ее было в тени, свет падал лишь на подбородок и тонкую шею. Энни ничуть не привлекало то, за что ратовал Джеймсон, она не понимала, о чем это он. Глупенькой она не была, просто Джеймсон казался ей пустым болтуном. Став тенью Уильяма, она обрекла себя на нелегкую, одинокую, скучную жизнь. Джеймсон, постукивая ложечкой в такт своим словам, громко вещал о всеобщем братстве людей, но странный союз мужчины и женщины, союз, который создал Энни и сломал ее, был недоступен его пониманию. Джеффрис вдруг увидел ее – словно искра в желтом оплыве света, глаза блестят, желанная и близкая, она смеялась над ними.
– Все, о чем вы тут толкуете, – лукаво сказала тетушка, обращаясь к Джеймсону, – это социализм. Я, конечно, понимаю, вы шутите, но так можно дойти бог знает до чего. Знаете, не всегда уместны подобные разглагольствования, даже в шутку. Но что поделаешь – молодежь есть молодежь. Я и сама не прочь повеселиться.
Джейсон снова завелся: видно, он был полон решимости обратить тетушку в свою веру.
– Господи, – вздохнула Энни. Она повернулась и посмотрела на Джеффриса с мольбой. Тот ответил на ее взгляд, страдая от своего бессилия.
– Я тоже прислушиваюсь, – прошептал он.
– Шаги на тропинке слышны издалека.
– Разве вы не поняли, что идут двое?
– Поняла, но не хотелось в это верить.
– Может, мне выйти ему навстречу?
– Ни в коем случае. Он рассердится, что я впустила в дом чужих.
– Мы скоро уйдем. Чем я могу помочь вам?
– Ничем. Остается одно – ждать.
– Если бы я только мог сделать так, чтобы поскорее наступило утро, – воскликнул Джеффрис, сам не совсем понимая, что же он хочет этим сказать.
– Что? – равнодушно переспросила Энни. По ее щеке катилась слеза.
– Господи, ну что же вы так беспокоитесь!
– Беспокоюсь?! Мне не о чем беспокоиться. Он просто… где-то задерживается.
– Конечно, конечно, – ему хотелось как-то облегчить ей муку ожидания, накинуть тетушке мешок на голову или грохнуть об пол тикающие часы. Но ни того, ни другого он не мог сделать и потому сказал: – Нам пора, если хотим успеть на автобус, – встал, отодвинул стул и посмотрел на Джеймсона.
Трудно было уйти, и они мешкали в нерешительности – так пламя свечи дрожит и гаснет на ветру. Они взяли куртки, медленно натянули их. Крючки у очага снова опустели в ожидании хозяина. Энни провела ладонью по мокрому рукаву Джеймсона, вздохнула и пошла к двери проводить их. Тетушка осталась у неубранного стола, удивленная и обиженная.
– До свидания, – сказали они, и тетушка смотрела им вслед долго и печально, а потом взгляд ее обратился к привычным вещам. Выходя из комнаты, они оглянулись на нее в последний раз. Она неподвижно сидела, скрестив на груди руки, уставившись на лампу.
– Если мы встретим его… надо ли… можем ли мы… – бормотал Джеффрис, проходя мимо Энни, стоявшей в дверном проеме.
– Нет, – с горькой усмешкой ответила она, – ничего не надо говорить. Если встретитесь, значит, он возвращается домой.
– До свидания, – пробасил Джеймсон, протягивая Энни свою большую руку. – Вы были так любезны. Большое спасибо за чай и… за приют. Это было так любезно с вашей стороны.
– Не стоит благодарности, – рассеянно ответила она и так же рассеянно протянула Джеффрису руку. Он вздрогнул от прикосновения прохладных пальцев, хрипло сказал «до свидания» и шагнул за порог, в черную бездну, поглотившую его. Джеймсон протопал следом. Дверь громко захлопнулась. Скрипнула задвижка, звякнула цепочка. Они шли по тропинке, вытянув перед собой руки, как слепые. Глаза постепенно привыкали к темноте. Изгородь и канал показались еще более зыбкими, чем прежде. Тихо прикрыв калитку, они вышли на прибрежную полосу и быстро зашагали вперед, по-прежнему вразнобой шаркая по гальке. Воздух стал холоднее, дождь – плотнее и мельче. Казалось, бечевнику не будет конца, он все вился и вился перед ними. Внезапно их шаги зазвучали громче, под ногами была твердая дорога. Из темноты выступали очертания кирпичного завода. Просто не верилось, что тропинка кончилась.
– После чая чувствуешь себя бодрее, – сказал Джеймсон, впервые нарушив молчание.
– Гораздо лучше… Какой странный дом!
– Интересно, когда же он вернется?
– Этого мы не узнаем никогда.
Приятели нащупали узкий проход в заборе, выбрались на проселочную дорогу и пошли, шлепая по лужам и увязая в грязи.
– По ее словам, отсюда уже недалеко. Засиделись мы у них. Как думаешь, успеем на автобус?
– Трудно сказать. Джеймсон, что же, мы так и не узнаем, вернулся ли он домой?
Никто не ответил ему.
Они брели во мраке, звоном отдававшемся в ушах.