Порча

– Айдар, – начала Настя.
– Помолчи, – колючие глаза уцепились за Марину, – вам что сказали? Что Ахметова на пенсию ушла?
– Да. – Улыбка дрогнула.
– Ахметова, – отчеканил Тухватуллин, – покончила с собой. Перерезала горло прямо за вашим столом.
Повисла пауза. В тишине громко тикали часы. За окном пролетел воздушный шарик. На галерке сдавленно засмеялись. В колких глазах Тухватуллина заплясали чертики.
– А ты – замечательный актер, – похвалила Марина. – Можешь поступить в театральный. Или писать ужастики, как Стивен Кинг.
– Чтобы писать, – вставила Яна Конькова, – надо хоть одну книжку прочесть.
– И именно поэтому я здесь, – сказала Марина.
 
Паша (3)

– Горшинскому Толкиену – гип-гип-ура!
Руд бросил на траву рюкзак и уселся сверху.
– Питер Джексон не звонил по поводу экранизации?
– Звонил. Я трубку не взял.
– Титан!
Они расположились возле стадиона, за футбольными воротами. Здесь заканчивалась территория школы и начинались заросли бурьяна, ползучего пырея и хвоща. Склон, сбегая вниз, упирался в разрисованные гаражи. Зелень потускнела, выгорела на жаре.
Мяч взлетал в сентябрьское небо. Футболисты собранны и серьезны, словно участвуют в важнейшем чемпионате. Если мяч покидал пределы поля, капитаны команд свистели малышне, и та пасовала мячик обратно.
Небо было чистым, голубым, лишь над школой висело одинокое облако в форме опрокинутого лица. Великанского лица с глазами-впадинами.
Сегодня Пашиной маме исполнялось сорок четыре. Почему-то в день маминого рождения Паша особенно сильно ненавидел отца. За то, что мама одна – пускай с подружками, с коллегами, – но все равно одна.
О разводе Паше объявили на гадком-гадком семейном совете два с половиной года назад. Сценка из фильма, насквозь фальшивого. Родители сидят напротив, отрепетированно улыбаются, лгут, что для сына не изменится ничего. «Мы так же уважаем друг друга и так же сильно любим тебя».
– А я вас – нет! – вспылил тогда двенадцатилетний Паша и выскочил из дома. В летней кухне ударил кулаком по стеклу – разбил окно. Мама закричала, увидев кровь…
Пятнадцатилетний Паша стиснул кулак. Между костяшек змеился белый шрам – след от впившегося осколка.
В больнице ему казалось, что эта кровь заново склеит их семью. Что родители испугаются и сплотятся.
Чего, естественно, не случилось.
Папа, инженер-технолог, уволился с комбината, переехал в соседний город к любовнице, которая через год стала его официальной женой. Мама плакала по ночам.
Изменилось все.
Папа приезжал раз в месяц – дарил дорогие подарки. На первых порах Паша ломал купленных им трансформеров, бросал в костер пиратские корабли. Повзрослев, перестал. Вон и мама давно прекратила плакать. Паша опять общался с отцом, перекрикивался через разделившую их пропасть.
Но не простил. Не сумел простить.
И в день рождения матери старые шрамы свербели.
«Как зовут твоего отца, мбоке Пардус?»
«„Я не помню его имени“, – небрежно проговорил чужак».
– Чего нюни распустил? – Руд толкнул локтем.
– Да ничего. Задумался.
– Ты – писатель, тебе можно.
По опоясывающей стадион дорожке просеменила девушка в розовом спортивном костюме.
– Шесть из десяти, – оценил Руд.
– Фига ты харчами перебираешь.
– Как тебе, кстати, новенькая?
– Крамер? – Паша вспомнил темноволосую учительницу литературы. Ее располагающую открытую улыбку. – Красивая, – сказал он. – Красивые щиколотки.
– Щиколотки? – ухмыльнулся Руд. – Вот чем вы, интеллигенция, отличаетесь от нас, пролетариев. Мы бы сказали: красивый зад. Красивые ноги. А вы, – он вытянул губы трубочкой, – «щиколотки»!
– Нормальное слово – щиколотки. И материал подает интересно, а не как Ахметова.
– И ваш вердикт?
– Десять из десяти.
– Десять? – ахнул Руд. – Не перегибай палку. Максимум семь.
– Твой уровень, – сказал Паша, – Бобриха.
Семидесятилетняя Бобриха – Мария Львовна Боброва – вела в школе физику.
Руд расхохотался.
– Не, ну Бобриха – вне конкуренции.
На поле засвистели, вратарь поймал мяч. Паша жонглировал камушком. Руд жевал травинку.
– Я Курлыка видел, – сказал Руд.
– Как он?
– Скала скалой. Хвост пистолетом.
– Ага, – улыбнулся Паша, – пальцы – веером.
– А ты знаешь, откуда это пошло: пальцы веером? – Руд выставил вилкой указательный палец и мизинец. – Откуда пошла распальцовка у бандитов?
– От металлистов? – предположил Паша.
– Мимо. Это еще с Союза тема. Бандиты участвовали в поножовщине. Чаще всего пером в живот бьют, так? А человек раненый за лезвие хватается. И режет сухожилие. Калечит руку. Средний и безымянный пальцы прижимаются к ладони.
Паша посмотрел на свой кулак, на зигзагообразный шрам.
– Так что распальцовка – вынужденная – была признаком храбрости и боевитости. А потом – так, понтом.
– Прикольно. – Паша почесал запястье.
– Можешь использовать в рассказе.
– Я ж не пишу про братков.
– Точно.
– Так и что там Курлык? Не чудит больше Игнатьич?
– Угомонился.
– Бедный Курлык.
– Ты лучше вот что мне скажи, Павел. Что за морду видел Курлычок в подвале?
Паша пожал плечами:
– Кто-то нарисовал на стене монстра.
– Наверное, очень страшного. Курлыка трясло, когда он вспоминал.
– Чтоб Курлыка напугать, много ума не надо.
– Так-то да. Но неужели тебе не интересно? Ты же писатель. Чем тебе не сюжет: в подвале… нет, в пещере Пардус находит наскальную живопись – лицо чудовища, которому поклонялись вымершие племена.
«А он прав», – писательский механизм заработал шестеренками, высек искру. Руд осклабился, заметив блеск в глазах товарища.
– Но подвал запирают, – сказал Паша.
– Так и есть. – Руд вытащил из кармана два ключа, помахал ими. – От главного входа. И от подвала.
– Где ты…
– Курлыка попросил. Пообещал дать в аренду «Икс-бокс». Он у Игнатьича ключи свистнул и сделал дубликаты. Так что в пятницу, как стемнеет, спустимся в пещеру и отыщем монстра.