Его тайная одержимость

— Только я-то отец, — продолжает Федор Михалыч.
Молчу, понимая, что в этой констатации факта — намек, мол: а ты-то с чего вдруг места себе не находишь?
Неужели я так просто попался?
Как-то даже легче на душе стало. Вроде раз нас раскусили, значит, дальше уже можно будет не скрываться, и разбираться с проблемами по мере их поступления.
Федор Михалыч вдруг садится в кресле поудобней, и, прочистив горло, на удивление бодро продолжает:
— Думаю, не надо вам с Галинкой с детьми-то затягивать, — почему-то уводит он разговор совсем не туда, куда бы мне хотелось. — Хороший ты человек, Роман. Эка тебя трясет за чужого ребенка. Значит, в добрые руки я дочку отдаю.
Ничего не понимаю.
Он будто притворяется, что не подловил меня, говоря о том, что нам с Галей детей пора делать. Но в то же время, меня не отпускает ощущение, что он имеет в виду вовсе не ее, когда говорит о добрых руках.
Или же у меня уже паранойя?
— Ты позаботься, пожалуйста, — он немного склоняет голову. — Только не вздумай глупостей наделать. Я тебя как отец прошу…
Он мне будто разрешение дал. Больше не раздумывая, срываюсь с места, будто пес на охоте, которого наконец с поводка спустили:
— Позабочусь! — бросаю я, вылетая из чилаута.
Не хочу думать, что я его неправильно понял. Мне сейчас необходимо было его добро.
Врываюсь в коридор, в котором располагаются туалеты, и толкаю первую попавшуюся под руку дверь. Никого. Еще одну. Опять пусто. Третья дверь не поддается.
— Соня! — рявкаю, прикладываясь кулаком к деревянному полотну. — Соня, ты тут? Открой мне!
Тишина в ответ. Черт.
— Тебе плохо? — предпринимаю еще одну попытку. — Если можешь, отойди от двери. Я сейчас ее выбью!
Слегка отстраняюсь, чтобы вынести чертову дверь плечом, когда замок вдруг щелкает.
— Не надо выбивать, — бормочет Соня, в образовавшуюся щель. — Я сейчас выйду…
Слышу, что она плачет. Не позволяю ей закрыть дверь, подставляя руку.
— Ой, Рома! — вскрикивает она, когда прибивает мне запястье.
Дверь тут же распахивается и зареванная Соня, вцепляется в мою ладонь:
— Прости! Я не видела, что ты руку подставил, — будто оправдывается. — Очень больно?
А я пошевелиться не могу. То, с каким трепетом и волнением она осматривает мое запястье, вынуждают меня надеяться, что она чувствует ко мне то же, что и я к ней.
А что я чувствую?
Кажется, я сам еще не понял. Это как болезненная зависимость. Если ее нет рядом, я будто включаю энергосберегающий режим и начинаю жить на автопилоте.
Вижу, что на все еще плачет. Безвольно протягиваю к ее лицу руку и осторожно стираю с раскрасневшейся щеки слезу.
— Ну же, ангел, не плачь, — я едва ли не физическую боль ощущаю, когда смотрю на нее вот такую.
Какое-то бессилие одолевает, когда я думаю, что она плачет из-за меня.
— Какой же я ангел? — грустно усмехается. — Я в жизни-то особо ничего хорошего не сделала. А вот ты…
Она снова всхлипывает, и я больше не в силах этого терпеть. Шагаю на нее, вынуждая вернуться в тесную кабинку, и прикрываю за нами дверь:
— Ты из-за меня опять плачешь? — строго спрашиваю. — Что я теперь сделал не так? Это из-за того что я сказал при твоем отце, что не ту сестру выбрал?
Мотает головой, даже не поднимая на меня взгляд, и продолжая держать меня за руку. В мою ладонь падает очередная слеза.
— Ну же, Сонь. Тут только ты и я, скажи уже, что тебя так расстроило? — прошу я. — Чтобы я больше не повторил этого.
— Это не из-за тебя, Ром. Т-ты… — с усилием проглатывает слезы, — ты такой хороший.
Теряюсь. Чего это она вдруг?
— Просто, — продолжает тихо, и я весь обращаюсь в слух, — я просто так испугалась за тебя.
Испугалась? Что-то я туплю. Очевидно, это ее странное поведение на меня так влияет, что мозги совсем отказывают.
— Чего испугалась? — подталкиваю ее. — Из-за того что руку прищемила что ли?
— М-м, — опять головой машет.
Поддеваю ее подбородок пальцами, вынуждая ее поднять на меня свои заплаканные глазищи:
— Скажи уже, Сонечка. Что случилось, что ты так плачешь? Может, болит что-то?
Вижу, как у нее подбородок дрожит:
— М-можно… — шепчет почти одними губами, — я тебя на минутку всего обниму?
Кажется, у меня даже рот открылся непроизвольно от удивления.
Она еще спрашивает?! Не можно, а нужно. Мне это просто как воздух необходимо! Да и желательно не на минутку, а на всю жизнь.
Не дожидаясь моего ответа, она вдруг юркает ко мне, обвивая своими руками мой торс. Зарывается мокрым лицом мне в шею и льнет всем телом.
У меня дыхание спирает. Прикрываю глаза не в силах сдержать болезненного стона. Боже, как же я хочу, чтобы это было навсегда. Но она ведь, чертовка, только поиграть со мной решила. Даже не сомневаюсь.
— Ты такой молодец, Рома, — наконец начинаю различать ее бормотание вперемешку со всхлипами. — Ты правильно поступил. И жизнь человеку спас.
А, так она из-за этого?
— Я бы так не смогла, — хнычет дальше.
Должно быть просто гормоны бушуют, вот она и нашла историю спасения Сан Саныча настолько душещипательной. Однако я рад этим гормонам, что вынуждают ее хоть на миг забыться и прижаться ко мне.
— Только, — продолжает она, и я уже почти не пытаюсь вслушиваться, спокойно поглаживая светлые волосы, — т-только… пожалуйста… больше не делай так.
Напрягаюсь, пытаясь понять, в какой момент я потерял нить ее повествования.
— Прошу тебя… — продолжает она, — никогда не рискуй собой так бездумно.
И я напрягаюсь еще сильнее, наконец осознавая о чем на самом деле она говорит и за-за чего плачет.
— Я наверно очень плохой человек, — очередной всхлип. — Но я так испугалась, когда подумала, что ты мог пострадать из-за своего геройства. Или и вовсе…
Шумно втягивает воздух, вздрагивая от рыданий в моих руках.
Она, моя одержимость, обо мне волнуется. Вернее даже не так…
Боится, что может меня потерять, хоть и близко к себе не подпускает.
Зарываюсь пальцами в ее мягкие волосы. Склоняюсь, упирая свой лоб в ее.
— Никогда ничего не бойся, — шепчу в ее губы. — Я всегда буду рядом, любимая моя…
 
34. ОН
— Л-любим-мая? — у Сони глаза по пять копеек.
А я кажется только когда произнес это, понял наконец, что чувствую. Люблю я ее. Вот что это за ощущение. Как зеленый пацан — впервые влюбился. Потому и понять долго не мог, что же это за одержимость меня одолела. Потому что никогда раньше такого не испытывал.