Грустная девушка у жуткого озера

Я спряталась на краю кладбища, в заброшенной его части, где раньше любила гулять. Теперь – нет. Однажды я заметила, что у склепа приоткрыта дверь, заглянула туда, увидела, что он почти весь от пола до потолка забит книгами, и ушла. Мне нравилось воображать, что там живет какая-нибудь полупомешанная студентка, которая лихорадочно изучает эти книги, чтобы совершить какую-нибудь ужасную глупость – забавно, как большинство подобных глупостей в книгах сводится к созданию кого-то: монстра, голема, оживлению трупа. Я на минуту задумалась о том, что создают этих существ непременно мужчины, это было занятно. Должно быть, это была мужская зависть к рождению, но при этом и понимание, что создать они могут только нечто несуразное, никогда не настоящую жизнь.
Мне нравилось воображать, что я избегаю симпатичную часть кладбища, чтобы не мешать обреченному на провал научному прогрессу, но еще я знала, что книги наверняка наворовали в старой библиотеке и лежат они там, чтобы местные бездомные люди могли греться осенними и зимними вечерами. Но раз уж я оказалась здесь, то почему бы не проведать тот склеп и другие, которые мне нравились лепниной, мрачными надписями, тем, что двери и окна некоторых были похожи на лица, замершие от испуга или удивления – очень уместно для склепов. Книжный был закрыт на висячий замок, я обошла его по кругу, попыталась разглядеть что-то через доски, которыми были забиты окна, думала посветить фонариком телефона, но не решилась – пусть шансы получить скример были невелики, я была не в настроении проверять свою удачливость. Я прогулялась к другим, была отчего-то уверена, что они изменились, но нет, все такие же. Дошла до действующей части кладбища, по дуге, чтобы случайно не встретиться со священником, обошла церковь, прошла по мосту и оказалась в городе.
Было сравнительно рано, поэтому вариантов было немного: прогуляться к отцу или прогуляться по магазинам в торговом центре. Денег у меня осталось совсем немного, поэтому отец победил, и я почувствовала, как от одной мысли кривится лицо. И все-таки это было лучше, чем оставаться в лечебнице и слушать, слушать, слушать Квин, и из развлечений иметь только возможность наблюдать, как клуб самоубийц демонстративно, но все равно отчаянно пытается украсть из бытовки крысиный яд, или ножи с кухни, или веревку, или еще что-то, что потенциально могло бы помочь избавиться от жизни – не самое интересное занятие. Я шла к дому отца уверенно, быстро – чтобы у желающих пристать ко мне энтузиазма стало немного меньше, чтобы наблюдающие, если таковые найдутся, не теряли возможность верить, что не содержусь в лечебнице, а работаю там – отец вот смог.
Когда он подкидывал мне денег, он притворно сердился на систему, которая платит так мало, что даже на чулки и оплату телефона не хватает. Когда он разглядывал мою выходную одежду, он лез с советами, как мне начать одеваться, чтобы привлечь ухажеров. Разные мелочи, всякие мелочи – я делала вид, что не помню, как умоляла его не отдавать меня в лечебницу, не прогонять из дома, он – кажется, даже не делал вид, а в самом деле забыл. Я не любила с ним встречаться, но приходилось.
Все прошло довольно быстро, не считая одного эксцесса, но я была измучена, вымотана, обессилена. Я думала, интересно, что случится, если он умрет. Я унаследую дом, ведь так? А если я унаследую дом и любой ценой достигну новой договоренности с санитарами – или с самой главврачом, если это вообще возможно – эта новая договоренность, плюс немного денег – в мечтах у меня выходило вырваться отсюда, и это было прекрасно. Страшно, очень страшно, но восхитительно. Я отгоняла эти мысли, думала о коротком разговоре, который состоялся с соседкой отца в прошлый или позапрошлый раз и состоял в том, что она похвалила меня за выбор пути и отца – что он меня сумел прямо с детства устроить в школу при лечебнице. Я думала, интересно, все ли, кто работает в лечебнице – на самом деле пациентки и пациенты? И еще интересно – среди дипломов и сертификатов в рамочках, которыми увешаны стены в кабинете главврача, сколько настоящих, а сколько – поддельных? Может ли быть так, что все они – неправда?
Это было бы забавно. И плохо, плохо тоже, но еще это было бы любопытно, и смешно, и я не хотела думать об этом больше. Уже темнело, и я, чтобы не пугаться в лесу, воображала себя охотницей, наемницей, опасной особой, и наслаждалась этим всю дорогу и часть ужина. Только часть, потому что во время перемены блюд Анатолий позвал меня к телефону, и из трубки на меня вылился поток рыданий и едва понятная новость: отца убили.
Возможно, во мне все плескались остатки ощущения собственной опасности, возможно, из-за разных других причин – я убежала в комнату и позвонила в полицию. Умеренно взволнованным голосом я в красках рассказала об убийстве, копируя, но не слишком, разные романы. Объяснила, что боюсь за собственную жизнь, поэтому не назову имя. Назвала зато несколько других – включая свое, кто сгодился бы на роль подозреваемых, и бросила трубку (конечно, на самом деле я просто нажала на кнопку и с усилием сунула телефон в узкий карман джинсов).
Время до похорон я провела в оцепенении, в ступоре, насчет которого мне даже не приходилось притворяться, медлительность и отупение наступили на следующий же день и сидели на мне как влитые – пока я не догадалась, что мне просто начали подсыпать седативные. Все, включая настоящих помешанных, в лечебнице знали, как можно их избежать, и я тоже, но сначала мне приятнее было с ними: все казалось спокойнее, тише, я верила, что неровно измельченные таблетки – это проявление заботы, беспокойства обо мне, и наслаждалась этим, но потом мне стали надоедать расспросы собеседников в интернете, все ли в порядке, не переутомляюсь ли я, не заболела ли. Я перестала принимать таблетки, помучилась из-за откатов, а дальше нужно было просто не проявлять ни к чему особого энтузиазма, чтобы не привлечь лишнего внимания санитаров.
Это было несложно – кроме того раза, когда мы слушали единственное шоу, которое удивительным образом нравилось всем в лечебнице, буквально всем: Толстушки против Худышек. Там была команда женщин, которая верила в то, что у них есть лишний вес, и команда женщин, которые отказывались поверить в то, что у них наоборот – нехватка. Одним нужно было худеть, другим – полнеть, и побеждали те, кто сумели справиться с заданием лучше прочих. Еще были дополнительные – от нюдовой фотосессии до прямого столкновения с кем-то близким, чьим любимым занятием было осуждать участницу за еду. Каждую неделю кого-то выкидывали из проекта – все как обычно. Это не был подкаст, это была телепередача, которую мы все равно слушали, отключали экран, потому что, пусть всем она и нравилась, не все могли вынести напряжения смотрения. Почти все болели за Бетти – одну из самых тяжелых (возможно, и крупных, но я не видела, а гуглить не хотела), и на этой неделе Бетти была в зоне вылета, потому что не придерживалась диеты, пожирала бургеры, смотрела ромкомы и ревела, а по ночам хлестала тайком пронесенное на проект вино. Я завидовала Бетти и была страшно на нее зла – за кого я буду болеть, если ее выгонят, ну правда? Когда она чудом осталась в проекте (путем коварных, пусть и не слишком ловко реализованных манипуляций), лечебница ликовала. Мне хотелось ликовать со всеми, я любила иногда участвовать в общем веселье, но я вовремя почувствовала заинтересованный взгляд главврача и сдержалась.