Я дышу!

Но вот лето позади, я дома, в Париже. Квартира на последнем этаже, высокие потолки, гигантские двери. Бесконечное переплетение коридоров; ведущих в огромные комнаты, где царит тишина. Все белое: плиточный пол, стены, пространство.
Безмолвие — оно разное днем и ночью, я почти всегда одна, окружающий мир кажется мне безмерным. Утро: за окнами проносятся первые машины, я уже немного утомлена, в комнате — рассеянный полумрак, пока еще закрыты ставни; тиканье часов на кухне, шуршание газетных страниц — это отец; когда он уходит и я остаюсь одна, на меня нападает растерянность, похожая на страх. День: приглушенный уличный шум и тишина пустых комнат — дома в это время нет ни души. И, наконец, вечер: я засыпаю последней, одна в своей комнате, и ночь что-то нашептывает мне на ухо.
Я могла часами сидеть, закрывшись у себя, и смотреть, как солнце играет с тенью за оконными занавесками. Мне нравилось думать, что моя комната как бы подвешена в пустоте, а в центре — одна только я. Когда мне удавалось вот так сосредоточиться и ощутить полноту жизни, я чувствовала себя счастливой, но в то же время не могла избавиться от непонятной тревоги. Впрочем, я не очень страдала от того, что меня бросали одну.
О нашей квартире у меня сохранились очень сбивчивые воспоминания. Мои детские слезы, их соленый вкус, когда, стекая по щекам, они добираются до губ. Папа, его голос в полумраке: каждый вечер перед сном он рассказывает мне одну и ту же сказку, — в конце концов я ее выучила наизусть; его колючее прикосновение к моему лбу — он желает мне спокойной ночи, а я делаю вид, что уже сплю. Мы с братом кидаем друг в друга подушки или скачем по кроватям, наши с ним ссоры, которые неизменно кончались взрывами хохота.
Что же за ребенок я была?
Мама говорила, что со мной было непросто. Потому что в детстве я была взбалмошной, дерзкой девчонкой, не такой, как все, и не вписывалась ни в какие «рамки». Вполне возможно. У родителей были основания на меня сердиться.
Я помню себя девочкой: пылкой и страстной, пожалуй, несколько самоуверенной и диковатой. Я часто ставила родителей в неловкое положение и вообще редко их слушалась. Хлопот со мной была уйма. Чертенок с бешеным темпераментом — то я издавала дикие крики при всем честном народе, то дергала за волосы других детей, то грубила взрослым. На самом деле я просто любила жизнь. И демонстрировала это при каждом удобном и неудобном случае. Но как раз это моя мама выносила с большим трудом.
Набесившись вволю, я стремилась уединиться, посидеть спокойно и подумать о жизни. Я была переполнена любовью и стремилась подарить ее другим. Но я была очень одинока.
Я плохо понимала, в каком мире живу. Он представлялся мне странным, мне казалось, что все, что я могу увидеть, потрогать, услышать, почувствовать, было каким-то бесплотным. Я жила в безмолвном мире вопросов, абстракций, игр, криков, смеха и слез, всплесков радости и солнечного блеска, но я не могла всем этим распорядиться.
У каждого детства свои запахи, причуды, свои страдания. Я долго не могла избавиться от детских страхов.
В самые первые годы моей жизни каждый вечер мне чудилось, что ко мне является сказочная фея. Это была маленькая женщина с изящной хрупкой фигуркой и короткими волосами, в яркой, оранжевых тонов одежде. Где-то за ней маячила безликая, бессловесная толпа. В какой-то момент мне расхотелось ее видеть, я стала просить ее больше не приходить, но она не слушалась, появлялась опять и оставалась со мной, пока я не засыпала. И мне кажется, что именно с той поры, когда фея наконец решила меня покинуть, на меня напал страх.
Мне чудилось, что вот-вот земля разверзнется у меня под ногами и я не могу сделать ни шагу вперед, потому что окружающий мир застыл на месте. Ко мне подходили люди, силились что-то мне сказать, но стоило им открыть рот, как у них на губах выступала обильная пена, в которой тонули все произносимые слова. Я не понимала, что это значит.
Позднее начались уже настоящие кошмары. Например, мне казалось, что в моей комнате притаилось чудовище. Как только темнело, я зарывалась под одеяло и во все глаза смотрела на него, чтобы оно не набросилось на меня внезапно. Я просила у него пощады и всячески старалась его задобрить. А еще меня пугала женщина в белом, она появлялась в большом зеркале, как только гасили свет, я страшно боялась увидеть среди ночи ее бледное, пустое лицо и каждый вечер поворачивала зеркало к стене. Этот кошмар преследовал меня до пятнадцати лет.
Не знаю, будь у меня другая семья, может, и я была бы иной. Мои родители любили меня. Возможно, даже слишком сильно. Но теплоты в их чувстве было мало. Почему так получалось, я не помню. Теперь я уже ничего не помню, я все забыла. Теперь, по прошествии стольких лет, я все еще гадаю, почему они так упорно стремились наладить мою безалаберную жизнь. Я ведь ничего от них не требовала. Лучше бы они меня просто презирали, тем более что я этого заслуживала, тогда мое падение, возможно, оказалось бы не столь ужасным, как для них, так и для меня самой.
Мама была женщиной очень практичной, приземленной, не терпела беспорядка и разболтанности, мне она представлялась сделанной из льда. Конечно, в пять лет не очень-то хорошо понимаешь, что к чему. Достаточно, чтобы тебя просто приласкали, иногда подарили игрушку, и ты уже чувствуешь себя счастливой. Но позднее у меня появились другие потребности, и тут мама оказалась совершенно беспомощной. Я любила ее, но, конечно, не так, как положено. Когда я выросла, мы окончательно перестали понимать друг друга. В тот день, когда мне вынесли приговор, она потеряла сознание прямо в зале суда, а очнувшись, стала кричать, что ее я тоже убила; маму вывели из зала и напичкали таблетками. Кажется, тогда мы и виделись в последний раз. Я давно забыла аромат ее духов.
Отец редко бывал дома. Работа, еще раз работа и какие-то загадочные обязательства. Я вижу его как сквозь сон: отец, которого никогда нет, отец, который о тебе не помнит, отец, у которого другие заботы и интересы. Однако вряд ли я уж так страдала из-за того, что он редко бывал рядом. Наверное, мне это было безразлично. А может, я просто привыкла. Что я могу еще сказать о нем? Единственное, что мне вспоминается, это дверь из красного дерева, дверь его кабинета, дверь, за которой он скрывался и которую я не имела права открывать — дверь как граница. Сейчас отец с братом иногда навещают меня в тюрьме, через стекло зала свиданий я вижу его расплывшееся с годами лицо, и с каждым разом во мне крепнет убеждение, что мы становимся все ближе и ближе друг другу.
В шесть лет я пошла в школу. Я вспоминаю голубые коридоры, стены, увешанные неумелыми детскими рисунками; большие окна выходят во двор, он наполнен криками, смехом, звонкими голосами, которые долетают и до меня, до этих молчаливых голубых коридоров.
Об этой поре у меня остались воспоминания с привкусом горечи. Я хорошо училась, но была непоседливой, озорной и порой даже нахальной; короче, учителя меня недолюбливали и даже сослали на последнюю парту.
И все же было тогда в моей жизни и что-то хорошее — благодаря девочке, похожей на конфетку в голубой обертке. Ее звали Ванесса. В отличие от меня, тощей как палка, Ванесса была пухленькая. У нее были длинные волосы, заплетенные в аккуратные косы, кукольное личико, усеянное трогательными веснушками, и сияющие небесной голубизной огромные глаза. Я же со своей разболтанной походкой, вечно всклокоченными волосами и небрежно одетая, была, скорее, похожа на мальчишку.
Вот, пожалуй, первая целостная картинка, оставшаяся от моего прошлого: мы сталкиваемся с Ванессой в школе, в туалетной комнате, выложенной голубым кафелем, и ее огромные голубые глаза впервые встречаются с моими. Меня сразу покорила ее улыбка — это была любовь с первого взгляда. Я так никогда и не смогла понять, почему это голубое чудо решило подружиться со мной, с маленьким чудовищем, однако мы стали неразлучны. А с годами сблизились настолько, что уже не представляли себе, как жить друг без друга.