Час ведьмы
В Плимуте, на юге, было время, когда барабанная дробь служила для сепаратистов сигналом, что пора идти в церковь. Прихожане собирались у дома капитана и маршировали к молитвенному дому, выстроившись за барабанщиком в три шеренги. Ничего подобного уже не проводилось без малого двадцать пять лет, с 1630-х, но Мэри до сих пор не могла взять в толк, как можно ходить в церковь как на поле боя.
Здесь все было устроено значительно цивилизованнее. На колокольне материнской церкви звонил колокол, а прихожане не сходились с таким видом, словно готовились к схватке. Они приходили, каждый со своей семьей, как будто и не покидали Англию, с той лишь разницей, что они с Томасом расходились у дверей, чтобы он сел с мужчинами, а она — с женщинами и маленькими детьми. В то утро Мэри сидела рядом со своей матерью в третьем ряду слева, вместе с Кэтрин и служанками матери, Абигейл Гезерс и Ханной Доу.
Вскоре после того, как преподобный Джон Нортон приступил к молитве, она поняла, что сегодняшнее воскресенье не будет преисполнено ни изъявлений благодарности, ни траурного плача со стороны прихожан. Проповедь была более интеллектуального толка, и люди реагировали соответственно. Ей самой будет непросто сосредоточиться, поэтому она села прямо, стараясь не распылять внимание. Однако ее мысли блуждали, и в какой-то момент она поняла, что разглядывает мальчиков и девочек. Женщина смотрела на семьи — разделенные проходом, да, но она все равно связывала мужчин с их женами и детьми, потому что, конечно, Бог именно так и смотрит на них. Она оборачивалась и посматривала на малышей на скамейках сзади, которые крутились на своих местах, а матери усмиряли их шепотом или слегка ущипнув, и ей бросились в глаза пышные кудряшки, выбившиеся из-под шляпки какой-то девочки.
Она напомнила себе, что в свои двадцать четыре и сама еще недалеко ушла от маленькой девочки, хоть уже и бабушка, и замужем за мужчиной, чья борода выглядит так, словно покрыта инеем. У Перегрин, дочери Томаса, и ее мужа уже двое детей, причем девочка достаточно большая, чтобы самостоятельно сидеть на лошади, если ее ведут под уздцы.
Когда они закончили со Священным Писанием и псалмами и перешли к проповеди, Мэри продолжала завороженно смотреть на женщин, бывших замужем, здоровыми и все еще достаточно молодыми, чтобы рожать детей. Она смотрела и на своих ровесниц, качавших на руках младенцев, например на Руфь Сиуолл, на крестинах ребенка которой, Ричарда — такое солидное имя для малыша, подумала она, — была этим летом. Довольно долго Мэри не могла оторвать взгляд от Перегрин и двух ее деток и почувствовала, как мать берет ее за руку и сжимает, кивком призывая обратить внимание на пастора.
Утро все тянулось, и стало ясно, что сегодня — одно из тех воскресений, когда ей вряд ли удастся сосредоточиться на пророчествах и поучениях, но она приложит максимум усилий. Мэри проверила, что чепец прикрывает синяк, глубоко вздохнула и перевела взгляд на лицо пастора — вытянутое, с острой бородой, — слушая, как он говорит о корыстолюбцах и мирянах, которые на первый взгляд могут казаться благочестивыми, порядочными и целомудренными, но вводят себя в заблуждение, полагая, что горстка добрых дел способна искупить их грехи.
Перегрин с мужем — молодым плотником, лицо которого имело следы яростной схватки с оспой, перенесенной в детстве, — а также с их детьми пришла на обед в перерыве между церковными службами. Ее супруга звали Джонатан Кук. Хотя он приходился Мэри зятем, был лишь на шесть месяцев старше ее. Парень ей нравился, и она вместе со своей падчерицей искренне смеялась над его шутками про диких индеек, лобстеров и других забавных животных, представленных на столе. Джонатан был красив, высок, подтянут, с волосами цвета сладкой кукурузы («Совсем как у меня», — подумала Мэри, когда их знакомили). Она видела его этим летом, когда он строил дом, его оголенные руки сильно загорели на солнце, а волосы стали почти белыми.
Джонатан прожил в колонии почти столько же, сколько и Мэри, уже около девяти лет, но по-прежнему иногда мог себе позволить отпустить непристойную шутку, как будто они по-прежнему находятся в Англии. Мэри не знала, понимала ли Перегрин двусмысленные фразочки юноши несколько лет назад, в период его ухаживания за ней, но теперь, будучи замужней женщиной, — наверняка. Томас считал, что Джонатан живет не по средствам, но признавал, что честолюбия тому не занимать: парень хотел в будущем начать свое дело, чтобы другие плотники работали на него. С учетом того, что город разрастался, расширялся во все стороны и разве что не уходил в море, это представлялось вполне возможным.
Томас помянул брата Кэтрин, Уильяма, в своей молитве, прежде чем они приступили к еде, и Мэри заметила, что служанка молча склонила голову. Ни Кэтрин, ни Уильям еще не были приняты в лоно церкви, и если девушке, судя по всему, нравились службы, то про Уильяма до Мэри доходили слухи, что до болезни он посещал их только потому, что того требовал закон. Внезапно она ощутила прилив несомненной гордости за красноречие и великодушие своего мужа. Были люди, знавшие Уильяма, которые и не подумали бы помянуть его в своих молитвах.
— Благодарю вас, — произнесла Кэтрин, когда он закончил, и посмотрела на Томаса с почтением.
— Не стоит благодарности. В самом деле.
— Нет, сэр. Это так…
— Я не врач. Это все, что я могу сделать для твоего брата, но я рад помочь ему хотя бы этим. И пусть Господь будет к нему милосерден.
— Аминь, — сказал Джонатан, вонзил ложку в лосося, которого поставили перед ним и Перегрин, и стал ломать его на маленькие кусочки для своих детей. Через некоторое время он повернулся к Мэри и спросил: — Откуда такой синяк? Выглядит очень нехорошо.
— В самом деле, — подтвердила Перегрин, протянула руку и кончиками пальцев отодвинула край чепца за ухо Мэри. Мэри могла бы остановить ее — отвести руку в сторону и успокоить, что ничего страшного, совершенно ничего такого, — но ее как будто парализовало при мысли, что ленты чепца развязались, а в голове уже пронеслась молитва: «Господи, прошу тебя, хоть бы чепец развязался, когда я помогала Кэтрин с обедом, а не в церкви. Прошу тебя, Господи…»
— Ты что, упала? — спросила падчерица, взглянув на лестницу, которая вела в комнаты на втором этаже.
— Нет, — ответила Мэри, пожалев, что не подумала об этом раньше. Она уже не могла снова сказать, что ударилась о вешалку. Во второй раз это неправдоподобно. Никто этому не поверит. — Я…
— Это был «паук», — сказал Томас, имея в виду массивную чугунную сковороду с ножками. — И вина только на мне. Вчера вечером Кэтрин ушла к брату, и я предпринял робкую попытку помочь Мэри с ужином. Я ударил ее ножкой, когда поднял сковороду, — когда пытался быть хоть чем-то полезным.
— Чудо, что у тебя нет ожогов, — заметил Джонатан, изумившись, хотя и с неким облегчением.