Под Золотыми воротами

— Лапоть владимирский, — уже не так запальчиво повторила девица.
Любим сначала замер, ошалело выпучив на нее глаза, а потом громко расхохотался, содрогаясь всем телом.
— Курица ты рязанская, а не Марья Тимофевна, — вытер он набежавшие от смеха слезы, — и сидеть тебе покуда в курятнике. Ложись спать, — указал он на ложе, — коли по нужде захочешь, скажи, я за пологом буду, к куще выведу. Да не вздумай бежать, за шатром дозорные мои стоят, девок лапать больно охочие.
Девчонка, обиженно поджав губы, молчала.
Забрав пушистое одеяло, Военежич вышел на свежий воздух, вдохнул ночь, расстелил на траве меховую подстилку и, потянувшись, лег на спину. «Я, значит, лапоть владимирский. Вот ведь свиристелька!» Любим отчего-то довольно улыбнулся, закрывая глаза. «Чему ты веселишься? — ворчал внутренний голос, — тебя, боярина родовитого, девка с немытым смердом-лапотником сравнила, а ты лыбишься!»
Сон ласково гладил Любима по спутанным жестким волосам. «Марьяшка», — крутилось в голове.
Пробудившись на зорьке, Военежич первым делом окликнул дозорных — не было ли кого? Те отрицательно замотали головами. Отец пленницы не явился ни ночью, ни под утро. Или холопки, как просила хозяйка, смолчали, или батюшка разгневался и махнул рукой на непутевую дочь. Отчего-то Любим облегченно выдохнул.
Он заглянул в шатер, Марьяша, свернувшись калачиком и обнимая себя за плечи, спала на краюшке широкой лавки, растрепавшаяся золотая коса мела земляной пол. Любим встряхнул свое сшитое из заячьих шкурок одеяло и, на цыпочках прокравшись к ложу, бережно накрыл пленницу. Пусть поспит, намаялась бедная. Злости на «отравительницу» он не держал — глупая влюбленная баба, да еще и родители, видать, отреклись, чего с нее возьмешь?
Умывшись ледяной водой из ручья, воевода отправился на берег, взглянуть на сонный град. Ветер разметал туман, и Онузский сруб розовел в лучах восходящего солнца, на Дону было тихо и безлюдно. Только одинокая речная чайка камнем ныряла за рыбой, оставляя на воде разбегающиеся колечки.
Владимирский стан медленно пробуждался, кто-то брел омыть очи к реке или ручью, кто-то, памятуя о возможной ночной потраве, спешил проведать лошадей. Кое-где уже весело трещали дровами костры. Протянув руки к пламени разведенного Куном костерка, Любим стряхнул утреннюю сырость и тоже побрел к стойлам.
— Как Рыжуха? — окрикнул он дозорного.
— С Божьей милостью, видать не успела много съесть.
У правого плеча Любима вырос Якун.
— Что за шум ночью был? А то мои бражки вчера раздобыли, перебрал малость, спал как убитый, — он, сморщив лицо, принялся тереть виски. — Поймали там ведьму какую-то, так ли?
— Поймали, — неохотно махнул Любим, понимая, что Якушке уж все расписали в красках, а интересуется сотник лишь для того, чтоб поддеть воеводу ночевавшей в его шатре девчонкой.
— Да говорят, десятники твои на тебя обиду затаили, — как и ожидалось, промурлыкал Якушка, — себе девку на потеху оставил, да еще и получше выбрал, а им поразвлечься не дал, злодеек отпустил.
— Мои десятники не в обиде, я их души от греха плотского спасал.
— А-а-а, а чего ж сам-то не спасся? — подмигнул сотник и тут же скривился от уколовшей изнутри злой иглы похмелья.
— И самого Бог уберег, — Любим вперил в Якуна открытый взгляд. — Девка не простая, крест на шее — чистое золото, и холопки признались, что то их хозяйка. Нарочитого мужа дочь, не иначе. Я их к отцу ее отправил, нам его помощь ох как понадобилась бы. Да только он за дочерью не явился, видать ему все равно, что она у нас сгинуть может.
 
— А чего ж она, чадь нарочитая [41], у нашего стана околачивалась? Сама коней, сказывают, попортить хотела. Послала бы холопок.
«А действительно, отчего она сама в лапы к нам полезла? Совестливая, не хотела девок одних подставлять?»
— Мученицей за град помереть хотела, чтоб в райские кущи побыстрей попасть, — с серьезным лицом произнес Любим, про то, что Марьяша полюбовница Ярополка он решил сотнику не сказывать.
— Странные эти вороножцы, — опять с силой потер виски Якун, — то переговорщиками детей присылают, то баб воевать отправляют.
— Да вроде как она сама, а отец и не ведает, — справедливости ради, вступился за местных Любим.
— Следить за чадами своими надо, — хмыкнул сотник, — ну и чего ты там, кущи райские-то ей показал?
— Сказал же — не трогал, — огрызнулся Любим.
— И что делать с ней будешь? — не унимался Якун.
— Поглядим, — уклончиво отозвался воевода и зашагал к своему шатру.
    
2
Марьяша, протирая сонные глаза, выглянула из-за полога, пугливо покрутила головой и встретилась взглядом с насмешливыми очами воеводы.
— Мне по нужде отойти нужно, — сильно краснея, робко попросила она у Любима.
— Ну пойдем, провожу, — милостиво улыбнулся он, довольный ее просительным тоном.
— Как провожу? — тут же слетело смущение. — Может ты мне еще и подол подержишь?! — возмущенно захлопала Марьяшка ресницами.
— Нет уж, подол сама держи, — фыркнул Любим, — а вот где кущи отхожие покажу. А впредь вон с Мирошкой станешь ходить, — указал он на безусого, белесого как одуванчик паренька, — сторожем при тебе будет. Слыхал, Мирон?!
— Слыхал, — с интересом разглядывая девку, отозвался воин.
Марьяша, осторожно ступая белыми ножками по мокрой от росы траве, послушно побрела за Любимом. Было видно, что босиком она ходить не привычна, девчонка прикусывала губу и морщила нос так, как совсем недавно морщился от похмелья Якушка. Любим довел ее до «курятника», распахнул ворота:
— Вон смотри в углу, — указал он через широкий загон, — туда и беги.
— А зачем вам такой частокол? — обомлела при виде пустого пространства Марьяша. — Это, если мы нападем, оборону держать, да?
— То тебя не касается, беги уже.
«Вот додельная, все-то ей знать нужно».
— У нас сил много, подступимся и забор вас не спасет, бежали б вы подобру-поздорову, — блеснула она холодными темно-серыми глазами, и Любим впервые рассмотрел, что глазищи у нее как мартовский вороножский лед.
— Да погодим покуда бежать, — усмехнулся владимирский воевода.
«Было бы у вас силенок много, так уже давно подступились бы».
Назад Марьяша шла так же крадучись, несколько раз подпрыгивая и хватаясь за уколотую ногу.
— А чего сапоги скинула? — как бы между прочим поинтересовался Любим.
— Да так, — неопределенно отозвалась она.
— Чтобы в тебе скорее холопку простую признали, да?
Девчонка промолчала.