Французский шелк

— Которая мою мать отвергла, хотя и проповедовала идеи добра, всепрощения, — вставила Клэр.
— Но церковь тем не менее разрешила незаконнорожденной дочери Мэри Кэтрин посещать приходскую школу.
— Я училась милосердию у тетушки Лорель. Она была старой девой, со странностями. Но она бескорыстно любила мою мать и меня. Когда у мамы случались приступы, именно тетя Лорель успокаивала меня, вселяла надежду; она ухаживала за мной, когда я болела, помогала преодолеть все беды и невзгоды. Она была единственным человеком из всех, кого я когда-либо встречала в жизни, кто действительно жил по заповедям. Она не читала проповедей. Она была живым примером.
— Но я точно пересказал историю вашей матери?
— Даже слишком. Ее кузен Чарльз всегда был пунктуален до противного.
— Откуда вы узнали, что моя информация исходит от него?
— Потому что он единственный, кто остался из этой ветви Лоранов.
— Вы с ним общаетесь? Она горько рассмеялась.
— Нет, слава богу. Он такой же важный и напыщенный, как и все они. После того, что рассказала мне об этой семье тетя Лорель, я уже не удивлялась, что они отвергли мою мать, когда она больше всего нуждалась в их поддержке.
— Она ведь была почти ребенком.
— Семнадцать лет. — Клэр склонила голову набок. — Вы допускаете промашку, мистер Кассиди. В вашем голосе появились нотки сочувствия.
— Господи, это же было начало шестидесятых.
— Если точнее, конец пятидесятых. Эйзенхауэр еще был президентом. Америка еще не лишилась невинности. Благовоспитанные молодые люди еще не имели эрогенных зон.
Кассиди неодобрительно покачал головой.
— Но даже тогда родители не отказывались от своих дочерей из-за того, что те беременели.
— Лораны — другое дело. Мои дед и бабка так никогда больше и не заговорили с мамой. Для них она перестала существовать, впрочем, как и я.
— Она так никогда и не назвала вашего отца?
— Нет.
— И он не признал вас, даже втайне?
— Нет. Я уверена, он боялся последствий. Он принадлежал к тому же светскому кругу и, вероятно, наслаждался всеми привилегиями своего положения. Он видел, как обошелся свет с моей матерью, и не хотел Такой же участи для себя. Я его вовсе не виню.
— Дерьмо.
— Простите?
— Но ведь не в человеческой природе прощать такое. Клэр, чувствуя себя букашкой, которую вот-вот пришпилят к пробковой доске, предусмотрительно отступила.
— Куда вы клоните, мистер Кассиди?
— Кто бы ни был убийцей Уайлда, у него был особый счет к мужскому полу.
— Ах вот к чему вы пришли? Как умно.
— Я бы не сказал, что очень. Просто это напрашивается в качестве единственного объяснения того лишнего выстрела, который был сделан в Уайлда.
— Вы имеете в виду выстрел в пах?
— Откуда вы знаете?
— Во всех газетах было расписано, что Уайлду стреляли в яйца. — Она тряхнула копной волос и дерзко взглянула на Кассиди. — Итак, поскольку я рождена вне брака и на службе у меня заняты лишь женщины, вы и пришли к такому гениальному заключению, что именно я спустила курок, расправившись таким образом с Джексоном Уайлдом.
— Не будьте так ироничны.
— А вы не будьте таким нелепым, — сказала она, повысив голос. — Я не колеблясь признала, что питала глубокое отвращение ко всему, за что ратовал этот человек. Я была не согласна практически со всеми его идеями. И что из того? Многие думали так же.
— Верно. Но не у всех под угрозой оказалось дело их жизни, дающее средства к существованию. Так что это обстоятельство выводит ваше имя в списке подозреваемых на первый план.
— Вы зря теряете со мной время.
— Не думаю. Я слишком часто ловил вас на обмане.
— Я объяснила вам происхождение папки с материалами из прессы.
— Я и не эту ложь имел в виду, — сказал он.
— Тогда что же? Ваша подозрительность убивает меня.
Он повернулся к ней спиной и направился к двери. Темный костюм сидел на нем отлично. Шитый у портного пиджак аккуратно облегал поджарый торс, и на брюках не было ни единой морщинки. Какое было бы наслаждение, если бы она могла сосредоточиться только на его бесспорной привлекательности, как поступили бы на ее месте многие женщины.
Но Клэр смотрела на него глазами испуганного ребенка. Она не могла думать об этом человеке отвлеченно от той системы, которую он представлял. Клэр слишком рано научилась ее бояться, ненавидеть, сопротивляться ей. Свою антипатию она перенесла и на Кассиди.
Как смеет он копаться в горестном прошлом ее матери? Оно оставило в Мэри Кэтрин такую глубокую скорбь, что, для того чтобы выжить, ей пришлось заточить себя в мире грез. Ее иллюзии были окрашены в розовый цвет, но защищали надежнее железных ворот. Вот уже тридцать лет они оберегали ее от сердечных мук и всеобщего презрения. И было бы несправедливо выставлять напоказ незнакомому человеку ее горести, чтобы заставить ее переживать их заново.
Кассиди был уже около двери. Правая рука его легла на защелку. Клэр понимала, что испытывает его терпение, но ничего не могла с собой поделать.
— Вы блефуете, — ядовито заметила она. Он резко обернулся и быстро подошел к ней.
— Вы же говорили мне, что никогда не встречались с Джексоном Уайлдом.
Он вдруг схватил ее за волосы и, зажав их в кулаке, запрокинул ей голову. Приблизив к ней лицо, он заговорил быстро и тихо, настойчиво и уверенно:
— Вы вовсе не коротали «тихий вечер дома» в день убийства. Я получил несколько видеопленок от местной компании кабельного телевидения, которая была нанята для документального освещения нью-орлеанского крестового похода Уайлда. Одна из пленок была с записью его последней службы. Запись была сделана полностью. Когда Уайлд в заключение своей проповеди пригласил желающих подойти к нему, сотни людей бросились к подиуму со всех уголков собора. В числе первых, кто подошел к священнику, была молодая женщина, которая пожала ему руку и заговорила с ним.
Кассиди в упор глядел на Клэр, словно пытаясь запечатлеть в памяти выражение лица женщины. Затем отпустил ее волосы и вышел, бросив через плечо:
— Это были вы, Клэр.
Зазвонил телефон, и Андре Филиппи виновато вскочил, захлопнув ящик стола. Звонок был словно укор, напоминавший, что Андре любуется фотографией своей возлюбленной в рабочее время. Он взял трубку и бодро и деловито представился.
— Чем могу служить?
— Bonsoir [3], Andre.
— Bonsoir, — ответил он уже более мягким тоном, мгновенно узнав этот голос, хотя он был тихим и сдавленным. — Как ты?
— Все еще не могу прийти в себя после случившегося на позапрошлой неделе.
Рот Андре тронула сочувственная улыбка.
— Да, жуткая была ночка.
— Я звоню поблагодарить тебя еще раз за молчание.
— Уверяю тебя, не стоит благодарности. У меня не возникло никаких проблем с полицией. Они согнали моих постояльцев, словно стадо, и задавали им вопросы, как уголовникам.
— Ты позаботился обо мне?
— Не стоит волноваться. Нет никаких записей о твоем пребывании здесь в ту ночь.
— А кто-нибудь спрашивал тебя об… об этом?
— Полиция, — с отвращением ответил Андре. — И еще я говорил с человеком по имени Кассиди.
— Тебя допрашивал Кассиди?
— Два раза. Но не волнуйся. Я отвечал только на общие вопросы и не вдавался в особые подробности.
— Мое имя не всплывало?
— Нет! И, naturellement [4], я не стал бы его упоминать.
— Верю, что ты так и сделал. Просто… ну, не нужно никому знать обо мне.
— Я понимаю.
— Я рассчитываю на твое молчание, Андре. Это чрезвычайно важно для меня.
— Это самый лучший комплимент для меня. Merci.
— Я хочу попросить еще об одной услуге, Андре.
— Сочту за честь.
— Если Кассиди или кто-нибудь еще напрямую спросят обо мне, ты дашь мне знать?
— Certainement [5]. Немедленно. Хотя я уверяю, что опасаться нечего.