Восемь лет до весны
Я не хотел убивать Жарика. Мне нужно было просто свалить его на землю, чтобы он не смог ударить меня в ответ. Я что-то не очень хотел опять угодить в больницу, под нож хирурга.
Жарик дергался, старался поднять руку, в которой мертвой хваткой держал нож. Он пытался меня остановить, но каждый мой удар заставлял его отходить назад.
Жарик опустился на колени, затем протянул ко мне руки и рухнул на живот. Окровавленный нож оставался в моей руке. Я стоял и потрясенно смотрел на Жарика, который конвульсивно дергал ногой и двигал руками, пытаясь подняться. При этом я видел и самого себя. Как будто душа моя отделилась от тела и наблюдала за происходящим со стороны.
Наконец Жарик затих, раскинул руки, вытянул ноги.
– Ленька! – донеслось до меня.
Душа моя вернулась на место. Я обернулся и увидел маму, которая бежала ко мне, махая кухонным полотенцем.
А Дуську я не увидел. Не было ее, испарилась она, как моча с крышки унитаза, испугалась и дала деру, не дожидаясь исхода. Но разве я мог ее за это осуждать?
Глава 3Отец не раз пугал нас переполненными камерами, и мы ему верили. Три раза он был под следствием, дважды уходил на этап, поэтому знал, что говорил.
Но мне повезло. В хате на десять мест было всего шесть юнцов. Один сидел на столе в позе пахана, выставив напоказ свои татуировки. Под ключицами розы, на плече тюльпан за решеткой и в колючей проволоке. Два глаза на груди, третий на лице, а четвертый – стекляшка.
Вокруг этого бывалого типа сидели арестанты помоложе и помельче рангом. Торс никто из них не оголял. Им выставляться не полагалось. Их дело маленькое, надо сидеть ровно и слушать, чем грузит их старший.
Но что-то они не очень-то заглядывали ему в рот. Один тайком под столом тасовал карты, другой зевал во весь рот, третий дремал, закрыв глаза. Все курили. Трехглазого фрукта обволакивал дым.
Скучно им было, а тут вдруг открылась дверь, и появился новичок. То есть я. Все внимание переключилось на меня.
Я поздоровался так, как учил отец, но на это никто не обратил внимания. Паренек с пятаком вместо носа презрительно хмыкнул. Он принял мою вежливость за слабость.
Расписной субъект хищно посмотрел на меня одним своим глазом, нахохлился, напыжился, развел в сторону локти. Вслед за этим он поманил меня к себе пальцем.
Я пожал плечами и подошел к нему, двумя руками прижимая к себе матрас, свернутый в рулон. Я мог бы положить его на койку, но вдруг паханчику взбредет в голову двинуть меня ногой или даже ударить заточкой в грудь?
В этом случае матрас обеспечит мне защиту.
– Что это? – спросил паханчик, ткнув пальцами в глаза на груди.
– Ищешь сук, – вспомнил я.
– Откуда знаешь?
– Знаю.
– Может, ты и есть сука?
Я понял, что разговора не будет. Трехглазый смотрящий должен был поднять себя в глазах арестантов. Жертвоприношение – самый лучший для этого способ. Если он выбрал меня, то блеять с ним бесполезно. Только бодаться, причем в полную силу. Других объяснений тут не примут.
Ступора не было, голова соображала четко, решение созрело мгновенно. Матрас, свернутый в рулон, я поставил на стол слева от паханчика, а ударил его справа, с той стороны, где у него не было глаза. Врезал с размаха, не опасаясь ответной реакции.
Этот субъект действительно прозевал удар из-за своей ущербности. А бил я достаточно мощно, да и кулак мой угодил точно в переносицу.
Я помнил, как было с Жариком, и сейчас собирался идти на добивание, но тюремный орел вдруг повесил клюв и опустил крылья. Сознание он не потерял, но покачал отбитой головой и беспомощно сполз со стола.
Парень с пятаком вскочил и собрался меня ударить.
Я схватил матрас, упавший на меня, отступил на шаг назад, взглянул на врага и сказал:
– Это тебе за суку!
Нога моя коснулась никем не занятой шконки. Я бросил на нее матрас. Но боевую стойку принимать не стал. Это бесполезно, если на меня набросятся толпой.
– А кто ты такой? – спросил коренастый крепыш с лысой, отполированной до блеска головой.
Он слегка приподнял руку и придержал свинорылого типа, который все никак не решался атаковать меня.
– Да чего ты спрашиваешь? – прохрипел паханчик. – Мочи фраера!
– Ага, нападай сразу все, по беспределу, – заявил я.
– А что ты знаешь про беспредел? – осведомился свинорылый пацан.
– Ну, про сук он знает, – заявил лысый.
– И про розочки тоже, – добавил я. – Загубленная молодость.
– А что не так? – Паханчик заметно насторожился.
– Загубленная молодость коблы, – заявил я и скривил губы.
Тут, наверное, надо пояснить, что на женских зонах так называют активных лесбиянок.
На самом деле я не уверен был в своих словах, знал просто, что розы и тюльпаны в тюремной живописи цветут со смыслом. Если тюльпан в колючке, значит, за решеткой бывал уже в шестнадцать лет, если роза в том же соусе, значит, восемнадцать стукнуло в неволе. Просто розы – загубленная молодость, роза с шипами на бедре – пассивная лесбиянка.
– Кто кобла?! – завопил паханчик и вскочил.
– Так я же не утверждаю. Но ты можешь с меня спросить прямо сейчас, – проговорил я, вызывая огонь на себя.
Но он не решался идти на реванш и на этом терял последние очки.
– Не утверждаешь? – деловито спросил лысый.
– Прогон нужно сделать, спросить.
– На кого прогон?
– И на Розочку тоже.
– На кого? – вскинулся паханчик.
Но лысый окончательно его добил.
Он повернулся, рассеянно глянул на него, в раздумье приложил палец ко лбу и проговорил:
– Ну, с тобой, Розочка, допустим, все ясно, а ты кто будешь? – Пацан расправил плечи и шагнул ко мне.
Полной уверенности в своих силах в нем не наблюдалось, но желание стать старшим пересиливало опасность, исходящую от меня.
– Леня меня зовут. Сермягов.
– А погоняло?
– Его мне тюрьма даст.
– Сермягов?… – Свинорылый тип потер кулаком переносицу и спросил: – Это ты Жарика пописал?
– Я.
В камере вдруг стало тихо. Слышно было, как скапывает с трубы вода.
– Слыхали, – наконец-то выдавил из себя лысый.
Но он не решался идти на реванш и на этом терял последние очки.
– Не утверждаешь? – деловито спросил лысый.
– Прогон нужно сделать, спросить.