Ущерб тела
«Что бы он сказал, увидев этот драндулет», – подумала Ренни. Совершенно очевидно, что он неспособен оторваться от земли. Сент-Антуан – страна небогатая, они наверняка покупают самолеты у других стран через третьи руки и кое-как латают с помощью скотча и проволоки до тех пор, пока те не разваливаются окончательно и бесповоротно. Это как с перепродажей масла в ресторанах. Ренни не понаслышке знает о перепродаже масла: хорошие рестораны продают использованное масло тем, что похуже, и так далее, пока оно не оказывается во фритюре самых дешевых уличных киосков. Статья Ренни об этой цепной торговле называлась «И познаете Вы Их по Маслу Их». Редактор придумал, не она. Ренни предлагала «Город жирующий».
Она карабкается по ходящей ходуном металлической лестнице в жаркой темноте, удвоенной жаром, исходящим от самолета. Лямка сумки с камерой врезается ей в плечо и чуть выше левой груди. Шрам снова тянет. В такие моменты она боится посмотреть на себя, боится увидеть кровь, открытую рану, из которой лезет содержимое. Шрам не очень большой для подобного случая; бывает и хуже. Ей еще повезло. Почему же она не чувствует себя счастливицей?
Я не хочу операцию, говорит она. Она одновременно верила в две противоположные вещи: что на самом деле у нее ничего нет – и что она обречена, так зачем тратить время? Она испытывала ужас от мысли, что кто-то – кто угодно – вскроет ее ножом и вырежет кусок, к чему, в сущности, все и сводилось, как бы это ни называли. Ей не нравилась мысль, что ее похоронят по частям, а не всю целиком, слишком уже это напоминало тех женщин, разбросанные части тел которых регулярно находят по оврагам или в зеленых мешках для мусора, в разных местах. Пусть мертвая, но не поруганная. Когда она впервые прочитала это слово, в газете в Торонто, в восемь лет, она подумала, что надругательство – это нападение на друга. Те, кто так поступает, непристойные люди, сказала ее бабушка. Но поскольку бабушка говорила так практически обо всех подряд, дела это не прояснило. Ренни до сих пор употребляла слово «непристойный» для смеха, когда другие говорили «отстой».
Дэниел, в то время все еще «доктор Луома», взглянул на нее так, словно она его разочаровала: другие женщины, несомненно, говорили нечто подобное. Ренни стало неловко, потому что еще совсем недавно она была уверена, что она такая одна.
– Это необязательно, – ответил он. – Ну, то есть, точнее – вы не обязаны делать операцию. Никто не принуждает вас, это только ваше решение. – Он сделал паузу, давая ей вспомнить, что альтернатива его предложению – смерть. Или – или. Выбор вроде есть, а на самом деле – нет.
* * *
Все утро после планового ежегодного визита к гинекологу Ренни работала над статьей о самодельной бижутерии. «Все можно купить за гроши в вашем ближайшем „Вулворте“, – писала она. – Купите цепочек для заглушек столько, сколько потребуется, соедините их в одну с помощью этих симпатичных звеньев-капелек и носите как вам вздумается: на запястьях, на шее, на талии, даже на щиколотках, если вам близок образ бедняжки-пленницы. Это последний писк моды с Квин-стрит, – писала она, – дешевая имитация-издевка над настоящими драгоценностями, новая волна. Даже круче, чем новая волна».
На самом деле никакой это был не писк моды. И улица ни при чем – Ренни приметила эти цацки на одной своей подруге, Иокасте, владелице «Оборванки» – магазина секонд-хенд на Питер-стрит, специализирующегося на неправдоподобно уродливой моде пятидесятых – каблучки-рюмочки, велосипедки с тигровым принтом, жесткие бюстгальтеры «сиськи-вперед», тонны блесток и шифона.
Иокаста была под метр восемьдесят и обладала скулами бывшей манекенщицы. Она отдавала предпочтение коротким шубкам из искусственного меха «под леопарда». Постоянные клиентки «Оборванки» были раза в два ее младше и поголовно носили только черную кожу. Волосы они красили в зеленый или ярко-красный, а некоторые брились наголо, оставляя лишь узкий ирокез посередине. Кто-то носил в ушах булавки. Все они старались подражать Иокасте, которая виртуозно эпатировала своим творчеством-с-помойки и гордилась этим. Витрину магазина она оформляла в стиле «панк для бедных»: в данный момент в детской кроватке чучело ящерицы с моторчиком совокуплялось с воротником из норки, а рядом из горки фальшивых зубов торчала новомодная брошюрка с названием «Как мне спастись?». Однажды она соорудила дерево из курток и порванных презервативов, сбрызнув его красной эмалью и снабдив табличкой: «Национальная неделя любви к беженцам».
– Конечно, это отстой. Ну и что, весь мир отстой! Мне лично по барабану. Я практикую глубокое дыхание, односложные мантры, ем отруби на завтрак. Что поделать, если я – гостья из будущего?
«Иокаста» было ненастоящее имя Иокасты: ее звали Джоан. Она поменяла его в 38 лет; как она объясняла, на что можно надеяться с таким именем? Слишком заурядное. Она не красила волосы в зеленый и не носила в ушах булавки, но имя Иокаста было достойной альтернативой. «Хороший вкус – это смерть», – говорила она.
Ренни познакомилась с Иокастой, когда писала статью о возрождении Квин-стрит для «Торонто Лайф», про реконструкцию магазинов скобяных изделий и оптовых складов во французские рестораны и модные бутики. Нельзя сказать, что она и вправду считала модный бутик более высокой ступенью по сравнению со складом, скажем, тканей, но уже обладала достаточным опытом, чтобы не высказывать столь негативные суждения в печати. Сначала она думала, что Иокаста лесбиянка (из-за стиля одежды), но потом поняла, что она просто чудачка. Ренни она нравилась, потому что была куда отвязнее, чем могла бы стать сама Ренни, даже теоретически. С одной стороны, она восхищалась этим ее качеством, с другой – понимала, что это опасно, а с третьей – будучи, в конце концов, уроженкой Гризвольда, презирала его.
Иокаста носила самодельные украшения, потому что была бедна, а они стоили дешево. Ей даже не приходилось покупать их, в своих поисках она обходила дамские комнаты ближайших ресторанов. «Я просто отрываю цепочку с заглушкой плоскогубцами, и вуаля!» Но Ренни иногда нравилось писать статьи о трендах, которых на самом деле не существовало, чтобы проверить, удастся ли ей создать какой-нибудь, написав о нем статью. Она могла поспорить, что через две недели после выхода номера встретит на улице не меньше десяти женщин с цепочками от заглушек вокруг шеи. Подобные «успехи» доставляли ей немного стыдное удовлетворение, частью приятное, частью скорбное: на что только не способен человек, лишь бы не прослыть немодным.
Обычно ее статьи о фальшивых трендах хвалили не меньше, чем о трендах существующих. Даже редакторы «велись», а если и нет, то все равно хвалили, хоть немного, но веря, что рассуждения Ренни в результате подтвердятся – пусть и по прошествии времени. Ведь когда она не сочиняет, то бывает по-настоящему прозорлива: порой кажется, что она способна предвидеть будущее.
«Если бы я могла предвидеть, – сказала как-то Ренни одному из коллег (мужчине, который периодически повторял, что они должны как-нибудь пойти выпить), – думаешь, я б стала тратить время на такую хрень? Цвет губной помады, длина юбок, высота каблуков, пластиковые и позолоченные побрякушки, которые они нацепляют? Я предвижу настоящее, вот и все. Внешнее. Ничего особенного».