Дикая дивизия

– Бороться на видимом фронте с видимым противником, это мы умеем, это мы блестяще доказали, – покручивая свой янычарский ус, подхватил Заур-Бек, – а вот как бороться с бесплотными силами, с наваждением, с призраками… Здесь одной джигитской храбрости и наших кавказских кинжалов и шашек недостаточно… И опять воцарилось тягостное молчание.
 
Без пяти минут поединок
У Лары вошло в привычку, и привычку желанную, видеть Тугарина. Видеть не только ежедневно, но и по несколько раз в день. Но оставаться с ним с глазу на глаз она подчеркнуто избегала. А это было совсем не трудно. Лара и Тугарин почти все время неотделимы от группы «туземных» офицеров.
Эта группа то уменьшалась, то увеличивалась. Одни возвращались в свои полки, другие ехали дальше, в Петербург и Москву, желая как можно полнее использовать отпуск свой. Но вместо них прибывали новые офицеры в папахах и черкесках.
Улучив однажды минуту, когда они остались вдвоем, Тугарин жадно, нетерпеливо, боясь, что вот-вот помешают, спросил:
– Лариса Павловна, почему вы меня избегаете?
– Я вас избегаю? Наоборот, мы проводим вместе все время.
– Нет, я не об этом, – с досадой вырвалось у него, – почему вы не хотите быть со мной, только со мной?
– Потому что… вспомните нашу беседу в Царском саду. Мы говорим на разных языках, но от вас зависит, чтобы наш язык сделался общим. Мне приятно видеть вас, чужие нисколько не мешают мне.
– А мне мешают, – подхватил он.
– Вот, вот! Вам мешают. Останься вы наедине со мной, вы тотчас же бросились бы меня целовать…
– А вы не хотите моих поцелуев?
Она смотрела на него неуловимым взглядом, где было и что-то притягивающее, и что-то нежное, и что-то насмешливое. Вслед за глазами должны были заговорить губы. И они уже шевельнулись, но – встреча была в холле гостиницы – к ним подходил великолепный усач Секира-Секирский. Сняв папаху, он галантно склонился к руке Лары.
Тугарин мысленно отправил его ко всем чертям. А Секира счел своим долгом занимать интересную петербургскую даму.
– Всадники моей сотни с восторгом вспоминают ваши подарки. То были дни затишья, то был пикник… А едва только вы, уехали, начался ад. Восемь дней и ночей в непрерывных боях. У меня было одиннадцать конных атак.
Тугарин кусал губы. Он даже пропустил без внимания бахвальство Секиры, никогда за всю войну не принимавшего участия ни в одной атаке.
А Лару забавляло это вранье. Она провоцировала колоссального ротмистра, и он потерял всякое чувство меры.
В этот же день они обедали втроем – Лара, Тугарин и Секира-Секирский. Секира говорил без умолку, а Тугарин был молчалив и мрачен. Будь на месте Секиры кто-нибудь другой, Тугарин давно бы, придравшись к чему-нибудь, наговорил бы ему дерзостей. Но, зная, что Секира беспомощен, труслив, а если на него прикрикнуть, то и жалок, Тугарин не хотел и не мог бить лежачего. А между тем так хотелось на ком-нибудь или на чем-нибудь сорвать строптивое сердце свое.
Взгляд его упал на вошедшего в ресторан подполковника генерального штаба. Лысый, бледный, выхоленный, с моноклем в глазу, одетый с иголочки: новенький френч, новенькие. темно-синие бриджи и мягкие шевровые сапоги.
Подполковник, прищурившись, осмотрелся с полубрезгливой, полупрезрительной гримасой. Когда он увидел в глубине великого князя Александра Михайловича, гримаса сбежала, сменившись почтительным выражением. Подполковник, вынув из глаза монокль, подошел к великому князю и спросил разрешения сесть и, уже вновь «надев» брезгливо-презрительную маску, занялся поисками места. И вот тут-то он увидал и узнал Лару. Эта встреча повергла его в неприятное удивление. Так вот где она очутилась, эта исчезнувшая из Петербурга беглянка и, вдобавок, в обществе офицеров Дикой дивизии; это уж совсем дурной тон…
И подполковник секунду колебался – подойти или не подойти? И решил подойти. Разумеется, никаких упреков. Это было бы мещанством. Упреки потом, а сейчас он будет светским человеком и только.
И с наигранной улыбкой он приблизился к ней.
– Лариса Павловна, вы ли это? Вы ли? Вот неожиданная, негаданная встреча! Я знал, что вы уехали в неизвестном направлении, хотя нет: Кто-то мне говорил, что вы куда-то повезли какие-то подарки…
Секира, увидев перед собой подполковника, да еще генерального штаба, выжидательно встал. Тугарин же остался сидеть как сидел.
– Вы разрешите пообедать в вашем милом обществе? – спросил подполковник Лару, как бы не замечая тех, кто был с нею.
– Пожалуйста. Господа, позвольте вас познакомить – капитан Шепетовский.
– Подполковник, Лариса Павловна, подполковник, – веско поправил Шепетовский, – вы меня можете поздравить с монаршей милостью, я на днях произведен. Видите, на погонах два просвета, два, а был один.
Шепетовский, не глядя, протянул руку обоим офицерам и сел.
Хотя Лара была спокойной, хотя Шепетовский держал себя с преувеличенной корректностью, но Тугарин чутьем самца угадал, что это именно и есть последний роман Лары.
Шепетовский, тщательно обдумав, заказал обед, откинулся на спинку стула, поблескивая моноклем.
– А вы, я вижу, Лариса Павловна, не скучаете. О женщины! Вы свободны как ветер, вы можете порхать без конца, тогда как мы, мужчины, полны дел и хлопот. Я, например, вы Думаете, я очутился в Киеве собственного удовольствия ради?
– Я этого совсем не думаю.
– И вы совершенно правы. Я получил серьезную, ответственную командировку на юго-за падный фронт.
Будь Лара одна, Шепетовский этим бы ограничился, но дальнейшее было уже сказано не для нее, а для этих «туземцев», пусть проникнутся уважением.
И громко, отчетливо он продолжал:
– Я еду на юго-западный фронт для организации кавалерийских набегов в неприятельском тылу.
Эффект получился, но совершенно обратный тому, коего ожидал сам Шепетовский, Тугарин спросил его:
– Позвольте узнать, господин подполковник сами-то вы кавалерист?
Шепетовский впервые удостоил взглядом Тугарина. Решительное лицо и, кроме этого, еще какой-то вызов… Не нарваться бы с этой армейщиной, да еще надевшей кавказскую форму.
И, растягивая слова и уже не глядя на Тугарина, Шепетовский ответил:
– Я начал службу в гвардейской пехоте, но Академия генерального штаба мановением волшебной палочки превращает пехотинца в…
– В табуретных Мюратов и Зейдлицев? перебил, подхватывая, Тугарин. – Имея кабинетное понятие о коннице, они думают нас, боевых кавалеристов, поучать набегам в тылу?
– Ротмистр, вы… вы… забываетесь, – про шипел подполковник.
– Ничуть. Я критикую не вас лично, а всю систему, весь ваш «гениальный» штаб, который все умеет и все знает.
Шепетовский обратился с каким-то вопросом к Ларе. Ему подали раковый суп, но aппетит был уже испорчен. Побледневший Секира сидел ни жив, ни мертв. Он даже отодвинулся от Тугарина, а в глазах Тугарина вспыхивали задорные, веселые огоньки. Он подозвал к себе лакея.
– Скажи там, чтобы кликнули сверху моего денщика.
Через минуту перед Тугариным вырос красивый всадник-грузин с Георгиевским крестом, коим удостоили за участие в бою со своим ротмистром, что в денщицкие его обязанности совсем не входило. Но, во-первых, он любил своего барина, а во-вторых, в жилах его, текла горячая грузинская кровь.
– Майсурадзе!
– Что прикажете, ваше высокоблагородие? – лихо вытянулся денщик.
– Кто был первый офицер генерального штаба?
– Моисей, ваше высокоблагородие.
– Почему?
– Потому что сорок лет бесцельно и бесполезно водил евреев по пустыне, – без запинки отрапортовал Майсурадзе.
– Спасибо, молодец. Можешь идти.
– Рад стараться, ваше высокоблагородие.
Дрожа от злости и сделавшись из бледного зеленым, Шепетовский отодвинул тарелку с начатым раковым супом. И, глядя на Лару, как если бы она была виновницей всего, заговорил:
– Это… это… недопустимое безобразие… Я… лично я выше всяких оскорблений, но, – когда оскорбляют мундир, мундир, который я имею честь носить, и… мало этого, когда делают нижних чинов участниками этого… этой возмутительной травли, я этого так не оставлю… Неуравновешенный ротмистр понесет должное…