Однажды в Лопушках (СИ)
Мяты мы, вымокнув до макушки, набрали.
А еще я утопила сапог, который просто-напросто засосало. И едва не утопила второй, но спасла. Правда, спасая, не удержала равновесия и села в самую грязь, которая радостно хлюпнула и попыталась засосать уже меня. Выбиралась долго, стараясь притом мяту сорванную не растерять: тетка вряд ли поймет, а не поняв, отправит обратно, чего мне вот совершенно не хотелось. В итоге домой я вернулась на рассвете, грязная, уставшая и покусанная. Комарам воздух после грозы тоже понравился. Тетка, меня увидевши, лишь головой покачала. И спросила:
— А сапог где?
— Там, — я махнула рукой в сторону леса. Было слегка стыдно. Вечно от меня одни лишь неприятности и никакой пользы. — Я… потом поищу. По свету!
Тетка вздохнула и сказала:
— Мойся иди.
Мылась я в летнем душе, чтоб не разбудить Васятку, который во сне гляделся мирным и совершенно безобидным. Ага… а помывшись, я получила крынку еще теплого молока и краюху вчерашней булки, щедро намазанную летним медом.
— Дядька Свят заходил? — уточнила я.
Тетка кивнула.
— Чего замуж не пойдешь?
Нет, прежде я бы не рискнула задать такого вот провокационного вопроса, но город меня и вправду изменил, избавив от некоторой дури, но добавив наглости.
Тетка не ответила, лишь плечами пожала.
А и вправду, не мое это дело. Я заползала под одеяло с чувством выполненного долга и твердым намерением утраченный сапог добыть. Но стоило закрыть глаза, и я провалилась в сон. В теткином доме всегда спалось легко, то ли в заговоренных подушках дело, то ли в самом этом ощущении полной безопасности. В запахах ли, пронизывавших избу, в… мало ли в чем.
Не важно.
Главное, что спалось здесь легко. Пока Васятка не разбудил, пощекотав мне нос колоском.
— Марусь, а Марусь… спишь? — шепотом поинтересовался он, когда я натянула одеяло повыше, силясь укрыться от щекотухи.
— Сплю, — отозвалась я.
— Не спишь, — Васятка подвинулся поближе.
— Сплю!
— Не спишь, а то не говорила бы. Кто говорит, когда спит?
— Я во сне, — я уже поняла, что отделаться от братца не выйдет. И раз он тут, стало быть, тетка куда-то пошла. Куда? Да мало ли, какие дела у ведьмы случиться могут. Главное, будь она в хате, не позволила бы Васятке бесчинствовать.
— Неправда, — братец нырнул ко мне под одеяло и прижался длинным тощим телом. Донельзя холодным телом.
— Купаться ходил? — поинтересовалась я, окончательно просыпаясь.
— Мгу…
— Куда? — что-то показалось мне в этом ответе подозрительным.
— Так… куда обычно.
А вот теперь Васятка врал. И с чего бы это? Купаться ему никто не запрещал. Разве что… мысль эта пришла в голову не иначе как от недосыпу.
— К бочагу? — поинтересовалась я спокойно.
— Ну… мамке не говори.
Васятка смутился.
Ненадолго. Надолго он не умел.
— Не скажу. Сама крапивой выпорю.
Тоже удумал. Одно дело сажалка, которая в самом глубоком месте мне по пояс будет, или вот Лопушанка, речка тихая, известная в каждом повороте. И совсем другое старый бочаг, что в заброшенном поместье поселился. Уж не знаю, что там было, то ли колодец, то ли озеро, то ли пруд барский — всякое говорили, — главное, что от этого, чем бы оно ни было, осталась дыра метра три в поперечника, аккурат с бассейн. Правда, глубины такой, что даже дядька Свят обмолвился, будто бочаг этот вовсе бездонный. А после со всею серьезностью сказал, что ежели кто из нас сунется, то самолично выпорет.
И сказано это было не только нам.
Васятка шмыгнул носом, сообразивши, что попался. Я же нащупала оттопыренное ухо и крутанула.
— Чего ты творишь, ирод? — говорила, стараясь подражать тетке.
— Мару-у-усь, — заныл Васятка. — Я же ж… просто купнулся.
— Ага, а если б не выкупнулся?
— Ну… мы поспорили…
Ухо я не выпустила.
— С кем?
— Пусти!
— Говори, а то вовсе оторву. И будешь Васятка Безухов, великий герой местечкового эпоса.
Обиделся по-настоящему и засопел громко-громко.
— Вась, это не шутки, — ухо я выпустила. — Ты понимаешь, что если вдруг…
Горло перехватило.
Мы ведь тоже ходили к бочагу. Даже уж не помню, по какой надобности, и вовсе, когда это было, но зато помню развалины старого дома. И разросшийся шиповник с огромными колючками. Пологие, какие-то скользкие берега, будто нарочно, чтобы тот, кто ступит, скатился к темной глади воды, а то и вовсе в неё рухнул.
Черное зеркало.
Злое.
И все одно не способное отразить хоть что-то. Мы… не решились, ни я, ни Линка, а Ксюха, поведя носом, сказала:
— Дурное место.
Так и ушли. Васятка же… заерзал.
— Или мне говори, или дядьке Святу. А от него, сам знаешь…
— Предательница!
— Вась, — я погладила мягкие вихры. — Одно дело всякая ерунда, а бочаг — это серьезно…
— Между прочим, там некромант завелся!
— В бочаге?
— В старом поместье.
— Вась…
— Вот честное слово! Чтоб мне землю жрать, если вру! — он даже сел от возбуждения.
— Успокойся, — я широко зевнула и тоже села. А чего валяться. Уснуть уже не усну, да и с бочагом разобраться надобно. Васятка, конечно, шебутной пацан, но нельзя сказать, чтобы вовсе безголовый. И стало быть, не по своему почину к бочагу поперся.
— Всамделишний!
— Хорошо, — я почесала шею, подумавши, что теперь весь день буду ходить и скребстись. Вона, руки поцарапанные, да и под ногтями грязюка.
Красавица, нечего сказать.
Я потянулась и сказала:
— Отвернись.
— Чего я там не видывал, — Васятка все-таки отвернулся и поерзал. — Так ты мамке не скажешь…
Надо бы.
Бочаг — это… это не то место, куда детям можно. Неправильное оно, нехорошее. Но и я когда-то к нему бегала, хотя и не рискнула окунуться. И… и надо бы выяснить, в чем дело. А потому, натянувши старые разношенные джинсы, я велела:
— Рассказывай.
— Про некроманта?
— Про спор ваш.
Васятка засопел и гордо отвернулся, всем видом показывая, что ни слова не промолвит. Тоже мне… партизан.
— Небось, с Тимохой?
— А ты… ну… с ним, — Васятка понурился.
А я мысленно кивнула. Угадала. Да, в общем-то, гадать тут особо нечего. Тимоха — еще та зараза, куда большая, чем Васятка. Сынок нашего… предпринимателя, который в Лопушках лавку держит, а еще землицы прибрал, сумел как-то через Путришковский сельсовет, уж не знаю, кто там ему знакомый, но выделили прилично. Землицу эту отрабатывает, что-то там сеет, сажает, продает… с успехом, наверное, если на участке встал двухэтажный коттедж да при гараже, да… при заборе, которым Тимохин папенька отгородился ото всей деревни.
Чужак, что с него взять.
Ну, то есть не совсем, чтобы чужой, но и не наш, не лопуховский. Беспального привела Тимохина мамка, которая тут была своей. И наши, помнится, шептались, что это она неудачненько выбрала, что могла бы и получше кого найти. Может, и так, не знаю. Не мне судить.
Зинка Беспальная родила четверых, хотя ж наши бабы и шептались, что многовато это, что негоже каждый год, да… не лезли. А после пятого её и похоронили.
О том я думала, когда шла через деревню, Васятка же мрачно плелся за мною, всем видом своим демонстрируя категорическое несогласие.
Я махнула рукой Ефиму Трофимовичу, раскланялась издали с теткой Изабеллой, что куда-то собиралась на желтом своем скутере.
— Марусь, — Васятка подбежал и вцепился в руку. — Не надо… теперь-то все хорошо будет. Он же ж видел… я не трус.
— Ты не трус, ты бестолочь, — сказала я братцу, за которого Васятку и считала. А потом вздохнула — Вась, не будет. Поверь мне.
Он покосился, но промолчал.
— Я ведь тоже думала, что если, то… примут, посчитают своей, городской, что… а оно только хуже раз от раза. Тимоха твой, небось, сам в воду не полез?
Васятка мотнул головой. И понимай, как хочешь.
Но я понимала. Пусть я и не так давно вернулась, да только в наших Лопушках все-то тайное скоро явным становится. И наслушаться про Тимохины проказы успела. Нет, не буду врать, что только он колобродит, даже Васятка вон отличился, подкинул тетке Матрене в курятник крашеные яйца, да так хитро, что и не понять, что крашеные. Она-то после целый день гадала, чего это куры наелись.