Кошкина пижама

— Это правда, Уолт? Я не знал.
Казалось, Билл почувствовал себя неловко, как будто подумал о чем-то для него невыносимом. И вдруг, словно его ослепило, он сказал Уолтеру:
— Эй, вот деньги. Пойди купи нам с тобой парочку хот-догов.
Уолтер благодарно улыбнулся.
— Этот продавец хот-догов меня недолюбливает.
— Все равно, возьми деньги и иди. Наплюй на него.
— Ладно, — с неохотой сказал Уолтер. — Тебе всего положить?
— Полный набор!
Уолтер вприпрыжку помчался по горячему песку. Запрыгнув на дорожку, он вошел под ароматный навес палатки и остановился перед прилавком, насвистывая — высокий, осанистый.
— Два полных хот-дога с собой, пожалуйста, — сказал он.
Человек за прилавком застыл с лопаткой в руке. Он просто стоял, рассматривая Уолтера дюйм за дюймом, во всех подробностях, вертя в своих тощих пальцах лопатку. Молча.
Когда Уолтеру надоело стоять так, он повернулся и пошел прочь.
Уолтер шел, не торопясь, позвякивая монетами в своей большой ладони и делая вид, будто ему наплевать. Звяканье прекратилось, когда Билл схватил его за плечи.
— Что случилось, Уолт?
— Этот тип все смотрел и смотрел на меня, вот и все.
Билл повернул его обратно.
— Давай! Мы получим эти чертовы хот-доги, или не знаю, что я сделаю!
Уолтер отступил.
— Я не хочу неприятностей.
— Ладно. Черт. Я сам куплю хот-доги. Жди здесь.
Билл подбежал к затененному прилавку и встал, облокотившись.
Уолтер ясно видел и слышал все, что произошло в следующие десять секунд.
Продавец хот-догов вскинул голову и бросил на Билла огненный взгляд.
— Проклятье, черномазый, опять ты здесь! — закричал он.
Наступило молчание.
Билл еще больше склонился над прилавком, ожидая.
Продавец хот-догов вдруг суетливо рассмеялся.
— Черт бы меня побрал. Привет, Билл! От воды слепит… ты выглядел точно как… Что желаешь?
Билл поймал продавца за локоть.
— Что-то не пойму. Я ведь чернее его. Так что же ты лижешь мой зад?
Лавочник не знал, что отвечать.
— Но, Билл, ты стоял против света…
— А пошел ты!
Билл вышел под яркие лучи солнца, побледневший под своим загаром, взял Уолтера за локоть и зашагал прочь.
— Пошли, Уолт. Я не голоден.
— Странно, — отозвался Уолтер. — Я тоже.
Две недели закончились. Пришла осень. Два дня стоял холодный смоленый туман, и Уолтер подумал было, что никогда больше не увидит Билла. Он бродил один вдоль набережной. Здесь было так тихо. Смолкли гудки. Деревянная обшивка последней из оставшихся палаток с хот-догами сорвана и наспех прибита гвоздями, а по серому песку остывающего пляжа носился буйный одинокий ветер.
Во вторник на короткий миг выглянуло солнце, и, конечно, появился Билл, одиноко раскинувшийся на пустынном пляже.
— Думаю, это последний раз, что я пришел сюда, — сказал он, когда Уолт присел рядом. — Так что мы больше не увидимся.
— Едешь в Чикаго?
— Да. Все равно здесь уже нет солнца; во всяком случае, такого солнца, как я люблю. Так что лучше двигать на восток.
— Пожалуй, ты прав, — поддержал Уолтер.
— Мы неплохо провели эти две недели, — сказал Билл.
Уолтер кивнул.
— Мы отлично провели эти две недели.
— И я неплохо загорел.
— Очень неплохо.
— Правда, загар уже начинает сходить, — с сожалением продолжал Билл. — Жаль, что нет времени загореть так, чтоб держалось.
Он заглянул через плечо на свою спину и, согнув руки в локтях, пальцами стал проводить какие-то хватательные манипуляции.
— Смотри, Уолт, эта чертова кожа уже слезает, да к тому же чешется. Тебя не затруднит немного посдирать ее с меня?
— Не затруднит, — ответил Уолтер. — Повернись.
Билл молча повернулся, и Уолтер, с сияющими глазами, протянул руку и осторожно оторвал полоску кожи.
Кусочек за кусочком, чешуйка за чешуйкой, полоска за полоской он снимал темную кожу с мускулистой спины Билла, с его крепких плеч, шеи и позвоночника, обнажая бело-розовую подстежку.
Когда он закончил, Билл выглядел раздетым, одиноким и жалким, и Уолтер понял, что он что-то сотворил с Биллом, но Билл принимает это философски, совершенно не беспокоясь, и тогда — впервые за все лето! — в голове Уолтера сверкнула яркая вспышка.
Он сотворил с Биллом нечто, что было правильно и естественно, чего нельзя избежать, от чего нельзя уклониться: так есть и так должно быть. Билл все лето ждал этого и думал, будто что-то обрел, но на самом деле этого не было. Ему лишь казалось, что оно есть.
Ветер унес прочь обрывки кожи.
— Ради этого ты пролежал здесь весь июль и август, — медленно проговорил Уолтер. Он выпустил из пальцев кусочек кожицы. — И все исчезло. А я терпел всю свою жизнь, и вот оно тоже уходит.
Он с гордостью повернулся спиной к Биллу и, то ли с грустью, то ли с облегчением, но спокойно, сказал:
— А теперь попробуй-ка содрать ее с меня!
 
ОСТРОВ
The Island, 1952 год
Переводчик: Ольга Акимова
Зимняя ночь белыми клочьями носилась за освещенными окнами. Снежная вереница то выступала размеренным шагом, то взвивалась и закручивалась вихрем. Но непрестанно сыпала и ложилась белая крупа, бесконечно заполняя тишиной глубокую бездну.
Дом был заперт, заткнуты все щели, все окна, все двери и створы. В каждой комнате мягко светили лампы. Задержав дыхание, дом погрузился в теплую дрему. Вздыхали батареи. Тихо жужжал холодильник. В библиотеке, под зеленым, цвета лайма, абажуром керосиновой лампы, двигалась белая рука, скрипело перо, лицо склонилось над чернилами, высыхающими на этом искусственно-летнем воздухе.
На верхнем этаже в кровати лежала старая женщина и читала. Напротив, через гостиную, ее дочь раскладывала белье в гардеробной. Еще выше, в мансарде, ее сын, лет двадцати пяти, изящно стучал на пишущей машинке и бросал очередной комок бумаги в растущую на ковре кучу.
Внизу кухарка закончила мыть винные бокалы после ужина, под мелодичный звон убрала их на полки, вытерла руки, поправила волосы и протянула руку к выключателю.
И в этот самый момент все пятеро обитателей заснеженного ночного дома услышали необычный звук.
Звук разбивающегося окна.
Он напоминал треск лунно-белого льда на полночном пруду.
Старая женщина села в своей кровати. Ее младшая дочь перестала раскладывать белье. Сын, собиравшийся было скомкать отпечатанную страницу, застыл, сжимая в кулаке бумагу.
Вторая дочь, в библиотеке, затаила дыхание, дав темным чернилам с почти различимым шипением беспрепятственно высохнуть на полпути к странице.
Кухарка остановилась, держа руку на выключателе.
Ни звука.
Тишина.
Только шелест холодного ветра, залетевшего в какое-то дальнее разбитое окно и гуляющего по комнатам.
Все головы, каждая в своей комнате, повернулись, посмотрели сперва на едва заметное шевеление коврового ворса, ласкаемого дыханием ветра, проскользнувшего под каждую дверь. Потом их взгляды метнулись к медным ручкам дверей.
Каждая дверь имела свою оборону, у каждой была система защиты — щеколда, цепочка, засовы, ключи. Мать за те годы, когда ее странности развивались, раскручиваясь как юла, пока не дошли до полного абсурда, носилась с этими дверями так, будто каждая из них была драгоценным, удивительным и новым живым существом.
Пока болезнь бесцеремонно не уложила ее в постель, она годами твердила всем, что боится всякой комнаты, которая не может мгновенно превратиться в крепость! Дом, где живут женщины (сын Роберт редко спускался со своей верхотуры), требовал средств быстрой защиты от слепой алчности, зависти и насилия этого мира, чья лихорадочная похоть лишь немного умерялась зимой.
Такова была ее теория.
— На что нам столько замков! — возмущалась Элис много лет назад.
— Настанет день, — отвечала ей мать, — и ты возблагодаришь Бога за один-единственный крепкий замок.