Возмутитель спокойствия

Наверное, это было все, что Чипу удалось отложить на черный день!
У меня сжалось сердце. Я сказал ему, что, на мой взгляд, тридцати долларов должно хватить, но даже если этого вдруг и окажется недостаточно, что я обязательно помогу ему деньгами, да и ребята тоже скинутся.
— Нет, — решительно сказал Чип, укутываясь одеялом. — Он этого не одобрил бы. То есть, я хочу сказать, что Шеф никогда не согласился бы… чтобы для него собирали деньги, как для нищего.
Вскоре я уснул, и меня насилу растолкали, когда в небе забрезжил рассвет, знаменуя собой начало очередного дня в аду. Я огляделся по сторонам в поисках Чипа, но его нигде не было видно. Не объявился он и потом. Он ушел от нас, и я знал, куда. Чип отправился на поиски адвоката, который будь то за деньги или просто из жалости, согласился бы защищать его героя на суде.
Бедный Чип!
Однако уже очень скоро я и думать забыл о Уотерсе и его злоключениях. Да и остальным тоже стало не до него. За завтраком я рассказал ребятам о событиях предыдущей ночи, и их реплики, отпускаемые по ходу всего повествования в адрес шерифа, не отличались особым изяществом и благопристойностью.
Только босс сидел молча, склонившись над чашкой кофе, задумчиво размешивая в нем так называемый сахар и наверняка в душе проклиная все на свете. И тем не менее вслух он не произнес ни слова, и я бы даже сказал, что вид у него был весьма довольный.
Но очень скоро он забыл о Уотерсе. Так же, как и я. Так же, как и все мы, по мере того, как день шел своим чередом, и мы почувствовали на собственной шкуре, что мальчишки больше нет среди нас!
Я утверждаю, что мы почувствовали это, потому что все с самого начала пошло наперекосяк.
Когда закончился запас нарезанной проволоки, то пришлось вызвать из кухни повара и задействовать его на этой нехитрой операции, приставив к машинке для резки проволоки, на которой до него так споро работал Чип. Теперь же идилии пришел конец. Отрезки проволоки вылезали из агрегата с явной неохотой, по одной за раз, и весь этот процесс сопровождался таким душераздирающим скрипом и металлическим скрежетом, что жара начинала казаться ещё в сто раз невыносимей, и хотелось пойти и удавиться.
В конце концов, повар бросил работу и подошел к конуре, возле которой босс перевязывал очередной тюк, где этот самый повар взгромоздился на весы и выступил с короткой, но проникновенной речью; он открыто заявил, что работа в хлеву, который здесь почему-то назывался кухней, с самого начала была величайшим унижением для его человеческого достоинства, а поэтому он надеется, что заставил нас достаточно пострадать и откровенно сожалеет о том, что не может устроить нам ещё более жестоких козней; по его словам выходило, что мы были не иначе, как сборищем вонючих бродяг, а босс — самым большим придурком и раздолбаем изо всех, кто когда-либо встречался ему на жизненном пути; в заключение он так же выразил пожелание, чтобы все мы отправлялись к черту вместе со своей проволокорезкой, что же до него самого, то ему это все надоело, и ноги его больше здесь не будет!
Вообще-то никто и не думал его задерживать, лишь один железный крюк, которым босс вытаскивал тюки, метнулся ему вдогонку, просвистев у самого уха.
И мы все с большим сожалением констатировали, что бросок пришелся мимо цели.
Вскоре после этого меня заставили слезть с площадки для подачи сена и поставили нарезать проволоку. Что ж, сказать по совести, проволокорезка представляла собой довольно примитивное, но в высшей степени своенравное устройство. До того, как попасть к нам, машинка — как, впрочем, и все остальные орудия труда, которыми располагало наше хозяйство — уже успела побывать где-то в употреблении, отчего крепеж узлов механизма был сильно расшатан, и затянуть гайки покрепче уже не было никакой возможности. Некоторые детали держались буквально на честном слове, другие же и вовсе были безнадежно погнуты, так что для меня и по сей день остается большой загадкой, каким образом мальчишке удавалось так ловко с ней управляться. Я старался изо всех сил, но все проволоки у меня получались разной длины и прочности. Они либо натягивались так сильно, что ломались при первом же ударе пресса, или же, наоборот, провисали, извиваясь длинными черными змейками.
Но хуже всего было то, что я никак не мог заставить нормально работать рычаг, с помощью которого отсекалась проволока, отчего практически каждый её отрезок выходил из-под моих рук с загнутыми, перекрученными концами, что доводило работника, заправляющего их в пресс, буквально до белого каления, а шеф ругал меня последними словами всякий раз, когда ему приходилось перетаскивать к штабелю очередной тюк.
Что и говорить, день выдался на редкость неудачный.
К тому времени, как наступила пора первого завтрака, у меня было уже столько недоброжелателей, что я счел за благо тихонько удалиться в сторонку, где в полном одиночестве съел свой чернослив, сгрыз сухарь, запил все это кофе, и даже не решился сходить за добавкой.
Место повара занял работник, прежде трудившийся на подаче проволоки и согласившийся испытать себя на новом поприще лишь при условии, что первый же недовольный его стряпней и вслух заявивший об этом займет его место. И ещё он заверил нас в том, что жалобы с нашей стороны гарантированы!
Короче, утро выдалось совершенно безрадостное, и нас не воодушевляла даже мысль о скором обеде.
А тут в довершение ко всему снова объявилась эта девчонка.
То есть, Мэриан Рэй снова приехала к нам, и мы поначалу даже обрадовались её появлению; она же первым делом спросила нас о Чипе. И пока мы судорожно соображали, что ответить, и как сказать, она продолжала развиваться свою мысль, объявив, что он самый замечательный мальчик на свете, и что её отец собирается приехать специально для того, чтобы встретиться с ним и попытаться убедить его в необходимости цивилизованного существования.
Затем все выразительно уставились на меня, и тогда мне пришлось выйти вперед и рассказать о событиях прошлой ночи. Вообще-то, я догадывался, что ни к чему хорошему это не приведет, однако никто из нас не мог предположить заранее, что все окажется так плохо.
Когда я закончил говорить, она холодно сказала:
— А вы все это время стояли рядом и спокойно глядели на то, как этот неотесанный мужлан, возомнивший себя вершителем правосудия, арестовывает бедного больного парня?
Я лишился дара речи. У меня просто не было слов. Чувствовал я себя в этот момент ужасно, и, надо думать, мой вид был лучшим тому подтверждением.
Удостоверившись в моем полнейшем разгроме и поражении, она переключила внимание на Ньюболда, обрушив на него всю мощь своей артиллерии. Ее улыбка была очаровательна.
— Но ведь если Чип отправился выручать из беды друга, — проникновенно проговорила она, — то я уверенно, что вы обязательно поможете ему, и ничто вас не остановит!
Ньюболд расправил плечи и взмахнул рукой, указывая на пресс для сена. Под порывами легкого ветерка с земли поднимались клубы сенной трухи и пыли, и можно было подумать, что агрегат дымится.
— Мэриан, даже если бы сам ангел Господень спустился с небес, — сказал он, — и вострубил бы мне об этом в самое ухо, то я все равно не ушел бы отсюда до тех пор, пока не управился бы со всей работой! Вот так!
Девушка же лишь покачала головой.
— Ах, зачем вы так, — проговорила она, — ведь я же знаю, что за вашей суровой внешностью скрыта чувствительная душа! Вы же отлично знаете, что несчастный маленький Чип — бедняжка! — обязательно попытается проникнуть в тюрьму, чтобы освободить из неё своего кумира — и сам наверняка окажется в колонии для малолетних преступников. Но вы ведь не допустите этого! Я просто уверена, что не допустите!
И она одарила Ньюболда лучезарным взглядом. Лицо его исказилось, словно от удара в челюсть, и он сделал два стремительных шага навстречу ей. На нем было ничуть не меньше пыли, чем на самом прессе, а на плечах его линялой фланелевой рубахи красовались белые разводы от высохшего пота.