Она уходит со мной
— И это ты тоже отработаешь, девочка, — его ладонь легла на моё бедро. Двумя пальцами он провёл к ягодице, потом обратно. Вжав меня в раковину, поднял руку выше. Я подалась было в бок и тут же оказалась в капкане.
— Ты на что рассчитывала? — его голос зазвучал прямо над ухом. Тихий, вкрадчивый. — Что будет, как ты себе придумала, Ника? Не будет. Будет так, как скажу я.
Я проглотила вставший в горле ком. Снова попыталась вывернуться. Он прижался ко мне, и его затвердевший член упёрся в меня. Коленки задрожали, воздуха перестало хватать. Склонившись, Герман провёл носом по ушной раковине и шумно втянул воздух носом. Ещё секунда, и его руки исчезли. Я вцепилась в край раковины, боясь, что, если отойду хоть на шаг, упаду.
— Накрывай на стол.
Он держал в руках чашку с кофе. Поднёс ко рту, сделал глоток.
Ни намёка на то, что было только что. Разве что выпирающий в районе паха бугор, не имеющий никакого отношения конкретно ко мне. Это было понятно по равнодушному, почти что скучающему выражению его лица.
Меня же потряхивало. На автомате я вытащила две тарелки, взяла новую чашку. Взгляд наткнулся на осколки.
— Сколько ты отдал моему брату? — не узнала собственный голос.
— Это имеет значение?
— Имеет. Я всё тебе отдам.
Он зловеще усмехнулся.
— Попробуй.
— Я всё тебе отдам! — чуть повысила голос. — Сколько?
— Твоему брату — пятнадцать тысяч. Хотя… Шестнадцать, — усмешка осталась только на кончиках дьявольски изогнутых губ.
Шестнадцать тысяч. Для меня это были большие деньги. После смерти родителей на нас с Платоном платилось пособие, но ни копейки из него я не видела. Всё, как опекун, забирал Лёня.
— Я отдам тебе эти шестнадцать тысяч, — немного пришла я в себя. Решительно взяла блюдо с оладьями и, поставив на стол, прямо посмотрела на Германа. — Не думай, что меня можно купить. Твои шестнадцать тысяч…
— Тридцать две.
Я осеклась. Он снова поднёс чашку к губам.
— За ночь набежали проценты, Ника.
— Какие ещё проценты?! — ощущение было, что меня швырнули в бассейн с колотым льдом.
— Каждый день сумма будет увеличиваться вдвое. Завтра твои тридцать две тысячи превратятся в шестьдесят четыре. Послезавтра в сто двадцать восемь.
Я схватила ртом воздух. В голове зашумело. Герман снял с блюда крышку и, сложив верхний оладышек пополам, обмакнул в пиалу со сгущённым молоком. Присел на подоконник.
— Ты думала, поймала меня на крючок? Нет, Вероника.
Жмурясь, он откусил оладышек. У меня земля уходила из-под ног. Доев, он вернулся к столу и взял ещё один. Опять макнул в сгущёнку.
— Но пока у тебя есть выбор, — провёл по моим губам сладким, ещё тёплым тестом. Я сразу же почувствовала вкус сгущённого молока. Невольно облизнула губы. В чёрных глазах сверкнула молния. — Ты отдаёшь мне бумажник, я снижаю ставку. — Опять по моим губам. — Это твой единственный выход.
Огромным усилием я заставила себя отвернуться. Поставила одну тарелку напротив дивана, вторую — с другой стороны стола. Герман стоял рядом, и это нервировало. Единственный выход… Только выходом это не было. Нет у меня выбора. И выхода нет, даже единственного.
— Приятного аппетита, — положила на его тарелку несколько оладий. Три — на свою. Он хмыкнул и, больше ничего не сказав, сел за стол, а я подошла к кофемашине. Глоток чёрного, горького, чтобы прогнать дрожь. Только поможет ли? Скорее всего, нет. Тем более, пока он смотрит на меня.
Глава 3.2— Почему ты сидишь на полу?
Голос брата заставил меня отвлечься от наблюдения за болтающейся в барабане стиральной машины куртки. И от мрачных мыслей тоже. Не ответив на вопрос, я подозвала Платона к себе. Хмурый со сна, он посмотрел на меня с подозрительностью.
— Да иди, — улыбнулась я. — Или что, боишься, покусаю?
Он замялся. Буркнул что-то себе под нос. Пришлось встать с мягкого коврика и подойти самой.
— Мне в туалет нужно, — признался брат.
Если уж мне в этой похожей на хоромы квартире было не по себе, что говорить про него. Квадратный метр тут стоил, наверное, дороже, чем вся наша двушка.
Подбадривающе улыбнувшись мелкому, я развернула его за плечи и подтолкнула к выходу.
— Сам дальше справишься? — спросила, включив в туалете свет.
Платон утвердительно кивнул.
Когда родителей не стало, ему было чуть больше года, мне — тринадцать. С раннего детства он привык быть самостоятельным, так что сомневаться в нём не приходилось.
Поставив греться чайник, я сунулась в холодильник.
— Тут как в магазине, — подошедший Платон задрал голову. — Ника, разве так дома бывает?
Достав лоток с клубникой, я вручила его Платону. Достала молоко и варёную колбасу.
— Бывает, — ответила со вздохом.
Хлопнула дверцей и, забрав у брата ягоды, отправила его в ванную чистить зубы. Сама тем временем по второму разу накрыла на стол, собираясь позавтракать и сама. Уже нормально, потому что вместе с Германом сделать этого у меня не вышло. Заставила себя только кофе выпить, к еде даже не притронулась.
Куда спозаранку уехал Герман я не знала. Наш город живостью не отличался, а в воскресное утро так и вовсе был похож на мертвеца. Более или менее приличные магазины и те работали с десяти. Хотя я глубоко сомневалась, что наш торговый центр устроил бы мужчину, на пиджаке которого красуется бирка знаменитого модного дома. И вряд ли это сшитый в подвале левак.
Обгрызая клубничину, я с содроганием и непонятным волнением вспоминала прикосновения больших ладоней. В голову против воли закралась предательская мысль «а что, если». Перспектива стать любовницей Вишневского только сперва показалась отвратительной. Чем больше я об этом думала, тем горше становилось осознание, что так брат хотя бы на какое-то время будет в безопасности.
— Это всё мне? — умывшийся и расчесавшийся без напоминания Платошка таращился на стол.
Я кивнула. Подвинула к нему пиалу с клубникой и сама взяла ещё несколько ягод. Налила ему чай, себе — кофе. Добавила капельку кокосовых сливок. Подумала и долила до самых краёв.
— Хочешь сыр, — снова открыла холодильник. — Или, — достала странный на вид окорок. Обсыпка у него была чёрная, с семенами. — Такую штуку хочешь? — показала брату. — А ещё знаешь, что есть… — вытащила сыр с голубой плесенью и отрезала кусочек. — Дорблю. Ты такой никогда не ел.
— А ты ела? — он придвинул к себе доску с кусочком.
— Да, но очень давно.
— Воняет, — принюхавшись, скривился Платон.
— Сам ты воняешь, — забрала у него из-под носа сыр. — Жуй свои оладьи.