Зимняя жатва

Но мать направилась прямиком к вокзалу, прежде бросив взгляд на красивые наручные часики, и ее туфельки на высоких каблуках дробно зацокали по мостовой. Жюльен отметил про себя, что у нее изящные щиколотки, и попытался определить, носила она настоящие чулки или красила ноги, как большинство женщин, которых он знал. Стрелка шва убедила его в том, что чулки настоящие. Если только… ей не прочертили прямую линию от бедра до каблука! И снова Жюльену стало не по себе — подобное искусство требовало известной близости художника и заказчицы.
Подойдя к камере хранения и получив небольшой фибровый чемодан, Клер купила два билета третьего класса.
Пахнуло гарью — на путь подали состав. Механики принялись стучать молотками по огромным железным колесам, и Жюлен снова, как в детстве, был зачарован этим полумистическим действом. Мать и сын поднялись в обшарпанный деревянный вагон. В купе было пусто. Уложив вещи на сетку для багажа, они устроились возле окна, друг напротив друга.
— Скажи что-нибудь, — попросила Клер. — Я еще не слышала твоего голоса. Или в пансионе дети теряют дар речи? Может, им отрезают языки, чтобы они навсегда покончили с болтовней?
Наигранная веселость матери не достигала цели. Ведь это были шуточки тех времен, когда он был еще несмышленышем. Жалкое сюсюканье, уместное лишь с малышами. Ей никак не удавалось понять, что он давно вырос и разговаривать с ним следует, как со взрослым. Но мать продолжала в том же духе.
— Произнеси несколько слов, — настаивала она, — например: «Просьба не опускать окна и не высовываться наружу». Пожалуйста, доставь мне удовольствие.
Ему пришлось слегка прокашляться, словно перед ответственным выступлением. Все это время Клер не спускала глаз с его губ, именно губ. В конце концов он исполнил то, что от него требовали.
— К счастью, ты не онемел, — якобы с облегчением вздохнула Клер. — Голос остался прежним.
Она улыбнулась и сразу показалась Жюльену красивой. У него возникла надежда, что не будет ни мужчины, ни сводных сестры и брата. Его страх не имел под собой основания, все еще могло уладиться. «Посмотрим! — зазвучал в его голове издевательский голос Антонена. — Бабы — они такие! Вотрется к тебе в доверие, и — бац! — через пару дней заявится отчим!»
Жюльен попытался встряхнуться, отогнать навязчивую мысль об «отчиме». Он знал, что от тесного общения с городскими сделался чересчур рассудительным: в деревнях люди не размышляют подолгу о маловажных вещах. Надо бы избавиться от вредной привычки, способной испортить любую радость и парализовать любое действие.
Клер прислонилась лицом к окну, закрыла глаза и неподвижно сидела, скрестив руки под грудью и подставив лицо солнечным лучам.
«Делает вид, что спит, — подумал Жюльен. — Дает мне возможность хорошенько ее разглядеть. А после придет моя очередь».
Он смотрел на мать с почти болезненной жадностью. Вот она. Здесь. Наконец-то! Как хотелось ему дотронуться до нее, ощутить ее запах, теплую нежность кожи. Жаль, что он вырос и отныне близость с матерью ему заказана, никогда уже не сможет он пойти дальше бестелесного чмоканья в щечку. С детством покончено — в двенадцать непозволительно жаться к мамочке, словно ты трехлетний ребенок! Она писала: «Расти быстрее, набирайся сил — скоро, очень скоро мне понадобится поддержка». Разве не означало это, что у нее никого больше не было, никого, кроме него? Удастся ли им вернуть прежние близость и взаимное доверие? Прошлое казалось далеким, ушедшим безвозвратно. Материнские лодочки на высоких каблуках заставили Жюльена вспомнить грубые башмаки мадемуазель Мопен. Эти следы утраченной роскоши вызвали у него неясное тоскливое чувство. Кокетливые наручные часики он не помнил — когда они уезжали из дома, мать была в других. Но платье-костюм нелепого покроя и явно из перелицованной материи выглядело ужасно.
Клер беспокойно задвигалась, возможно, ей приснился страшный сон, потом пробормотала несколько слов, которых Жюльен не смог разобрать. Он тоже прилег, скорчившись в своем углу, весь разбитый, глубоко взволнованный. Прислушиваясь к однообразному стуку колес, он закрыл глаза. Перед сомкнутыми веками проплыли лица старины Вердье, мадемуазель Мопен, Антонена. Подумать только, он никогда их больше не увидит! Никогда.
Проваливаясь в сон, он почувствовал, как его щеки коснулись прохладные пальцы, но не пошевельнулся, притворившись, что крепко спит. Рука немного помедлила, не решаясь продолжить свой путь, потом осторожно дотронулась до лба. «Вспоминает мое лицо, — пронеслось в мозгу Жюльена, — привыкает к моей новой внешности».
Там, в Морфоне-на-Холме, они с Клер будут как двое уцелевших после кораблекрушения, оказавшихся на необитаемом острове. Робинзон и Пятница. Интересно, кому уготована роль Робинзона?
 
4
В Париже они сделали пересадку. Вокзал едва вмещал море немецких солдат с вещмешками за спиной, атаковавших бронированные вагоны длиннющих составов. Паровозы и те были обиты листами железа. От суеты, царившей на перроне, Жюльену едва не сделалось дурно. Пятилетнее пребывание в стенах пансиона привело к тому, что он стал бояться открытого пространства и путешествий. Несмотря на головокружение, мальчик старался держаться с достоинством, вцепившись в ручку своего сундучка, потяжелевшего с тех пор, как перед самым отъездом он потихоньку сунул туда учебник по земледелию для начинающих, украденный из библиотеки несколькими днями раньше. Порой ему улыбался проходящий немецкий офицер в обшитой галуном фуражке. Сапоги со скрипом, кожаная портупея, до блеска начищенная кобура пистолета. Внезапно Жюльен осознал, что никогда еще он не видел врага так близко.
— Убираются восвояси, — проговорила Клер. — Делают вид, что все у них идет по плану, а на самом деле — драпают.
Напуганный смелостью матери, он еле удержался, чтобы не закрыть ей рот рукой, лишь бы она замолчала.
Предложив ему немного посидеть на сундучке и подождать, мать пошла взглянуть на расписание. Вернувшись, она сказала, что до Морфона им придется ехать всю ночь, и если повезет, то есть не будет закрыт путь, поезд не изменит маршрут и его не разбомбят, к рассвету они доберутся до места. Полицейские в кожаных пальто досматривали багаж. Пришлось отдать им чемодан Клер, в котором они все перевернули вверх дном, но когда Жюльен сделал вид, что открывает сундучок, они отвернулись, не проявив ни малейшего интереса. У мальчика все похолодело внутри: неужели у него настолько безобидный вид? Но он поспешил утешиться тем, что все великие авантюристы ставили перед собой цель никогда и ни при каких обстоятельствах не привлекать внимания и выглядеть как можно неприметнее.
Пройдя проверку, они поднялись в вагон и устроились в углу на деревянном сиденье. Пассажиров на этот раз было много, и вряд ли им с Клер удалось бы поговорить. Света не включали, и в поезде почти ничего не было видно из-за синей бумаги на окнах. Когда они укладывали на сетку багаж, их пальцы встретились, но ни мать, ни сын не стали противиться этому контакту, а даже продлили его дольше, чем требовалось. И сидеть им пришлось рядом, на узкой жесткой скамейке, так что их руки и бедра соприкасались — вагон заполнился до отказа.
— Кто уснет первым, пусть положит голову на плечо другого, — прошептала в темноте Клер.
Жюльен улыбнулся. Знакомые с детства слова, очередная магическая формула прошлого.
Они еще долго ждали отправления в полумраке, наполненном шепотом почти невидимых соседей: старушка бормотала молитвы, толстяк, от которого несло перегаром, уже храпел. Наконец раздались пронзительные свистки, паровоз запыхтел, и состав медленно пополз вдоль перрона. Увы, им предстояло путешествовать вслепую, так и не увидев местности, по которой они будут проезжать! Жюльен решил, что не пропустит, момента, когда мать начнет засыпать, но ритмичное покачивание вагона притупило его бдительность, сделав голову пустой, лишенной всяких мыслей. В полузабытьи он оперся на плечо матери, и та не отстранилась. Мальчик вновь подумал, что им понадобится время и терпение для восстановления былой близости, но потом перестал сопротивляться усталости, и его тут же обступили призраки, соткавшиеся из тумана воспоминаний; они выплывали из того времени, как любила говорить мать, увлекаемые монотонным движением поезда, ибо то, что сначала воспринималось как скрежет и грохот, постепенно свелось к вкрадчивому, едва различимому шороху. Скоро Жюльен перестал ощущать и неудобство жесткого сиденья, и спертый воздух от давно не мытых тел в битком набитом вагоне.