Геркулес и Гидра

– Вот, – сказал он, заведя меня в комнату. – Я в уголке помыл. Наверняка там есть внутренний слой. Представляешь, сколько это тогда будет стоить?
Он показывал мне на облезлую икону – у какой-то бабки на пути к нам выцыганил. Теперь любовался, скреб в уголке, надеялся, что там внутри есть какой-то шестнадцатый век. Я даже вспомнил слова Манина о реставраторах. Нет уж – скажешь ему, побежит в экспедицию, чтобы ему поглядели, что там внутри иконы. Какой она когда-то была. Неприятностей не оберешься. И стыдно. Все-таки как-никак моя пустоголовая сестра Люся имеет на него планы. И тут позор на весь поселок.
Я вежливо поглядел на икону – можно угадать, что на ней изображена богоматерь. Ничего интересного.
– Да, кстати, – сказал Томат невинным голосом. И у меня все внутри оборвалось. – Ты случайно не видел мою пластинку?
Вот так он всегда начинает свои допросы.
– Какую пластинку? – Меня тоже голыми руками не возьмешь. Я вообще-то ненавижу врать, да и не нужно. А с ним как будто наступает игра без правил. Вру и не краснею.
– Пластинку ансамбля «Абба», приобретенную мною на пути сюда. Дефицитную пластинку, за которую в Москве дают не менее десяти рублей.
Надо сказать, что когда он начинает волноваться, то почему-то переходит на какой-то античеловеческий канцелярский язык. Это как бы сигнал для меня: «Внимание: опасность!»
– Видел, конечно, – сказал я. – Только не помню когда.
Вот так всегда. Стоит начать врать, дальше приходится врать все больше. Цепная реакция.
– Вчера вечером, когда мы с твоей сестрой Людмилой находились в кинотеатре, пластинка лежала в большой комнате на столе. У меня хорошая зрительная память, Костя.
– Ну и что? – спросил я.
– Достаточно немного подумать, как это сделал я, чтобы прийти к безошибочному выводу, что пластинка была взята тобой для твоих неизвестных мне целей. Ну?
Я пожал плечами. Я на голову его выше, и если бы не мать и Люся, в жизни бы не пустил его к нам в дом. А теперь я злился на него втрое, потому что в самом деле был виноват. Надо было с самого начала сознаться и сказать, что выплачу ему деньги, пускай даже по этой самой подмосковной цене. А вот начал врать, теперь уже не остановишься.
– Более того, – сказал он совершенно спокойно. Так, наверное, удавы разговаривают с кроликами. – Вчера поздно вечером по возвращении из кинотеатра мне слышались звуки музыки, а конкретно именно ансамбля «Абба», доносящиеся со стороны школы, где поселилась ваша так называемая археологическая экспедиция.
– Не брал я вашей пластинки, – сказал я упрямо. Ну что мне оставалось сказать?
Тут я услышал, что пришла мать. Она зазвенела ведром в прихожей. Ну как, подумал я с надеждой, прекратит допрос?
Ничего подобного. Мать догадалась, что я пришел, и прошла прямо к нам.
– Костя, – спросила она, – ты ужинать будешь?
И тут же почувствовала неладное. Она буквально экстрасенс. Все чувствует.
– Костя, – спросила она, – ты чего натворил?
– Ничего я не натворил, – сказал я. – Томат, то есть Федор, спрашивает меня, не видел ли я его драгоценной пластинки. А я ее не видел.
– Тем не менее, – сказал Томат зло и тихо. Видно, его оскорбило прозвище – он никогда еще не слышал, чтобы я называл его Томатом. – Тем не менее пластинка пропала вчера вечером со стола. И если Костя отказывается в том, что он ее похитил, мои подозрения неизбежно падают на других обитателей этого дома.
– Другими словами, – спросил я, – вы хотите сказать, что мать свистнула вашу пластинку?
– Костя! – возмутилась мать.
– Ни в коем случае я не намерен кидать подозрения на Лидию Степановну, к которой я отношусь с близкой, можно сказать, сыновьей нежностью. Я методом исключения доказываю, что пластинку взял ты.
– Или Люся?
– Твоя сестра находилась со мной в кинотеатре.
Нет, у него намертво отсутствует чувство юмора. Это непростительней, чем глупость.
– Ну ладно, – сказал я. – Пойду телевизор посмотрю.
– Костя, – сказала мать. – Ты что сделал с чужой пластинкой?
– Ну вот, – ответил я. – Сейчас еще явится Люся и добавит масла в огонь.
И, как назло, именно в этот момент явилась Люся и подлила масла в огонь.
– Что еще? – спросила она трагическим голосом.
Люси не похожа на нас с матерью. Мы белые, узколицые и легко загораем. А она черноволосая, в отцовскую родню, с большой примесью греческой крови. Заводится она с полоборота.
– Мы о пластинке, – сказал тихо Томат. Ну просто овечка.
Я понял, что, когда я вчера уже спал, он ей плешь проел этой пластинкой.
– Что? Не вернул? – спросила она.
– Я не брал, – сказал я.
– Врешь.
– Ой и надоели вы мне все, – сказал я в сердцах. Вообще-то я выдержанный человек. Но такое вот падение от счастья присутствовать при великом событии – дрязгах из-за пластинки, которой цена два рубля, – кого угодно выведет из себя. Особенно если ты признаешь, что сам во всем виноват.
– Мама, – сказала Люся трагическим голосом, и грудь ее начала судорожно вздыматься, – мама, я не вынесу. Это такой позор!
– Товарищи, – сказал тогда Томат. Он своего добился, муравейник разворошен. – Я постараюсь забыть об этом происшествии. Я полагаю, что пластинка была похищена у Кости и он, как подросток, не приученный к высоким нормам морали, в чем я не упрекаю вас, Лидия Степановна, которой приходится воспитывать детей без помощи отца, боится в этом сознаться. Я переживу эту болезненную для меня потерю…
– Костя, – рыдала Люся, – как ты мог!
Я понимал, ей казалось, что сейчас ее драгоценный Томат соберет свой чемодан – и не видать ей Подмосковья как своих ушей.
На этом этапе беседы я ушел из комнаты и хлопнул дверью. Хватит с меня. В самом деле. Переночую у Макара. А в крайнем случае в школе с археологами. Они еще пожалеют, что меня выгнали из дома. Хотя я, конечно, в глубине души понимал, что никто меня из дома не выгонял.
Макар еще не спал. Он, к счастью, был даже не дома, а сидел на скамейке у ворот. Я знаю, он любит так сидеть, потому что в доме всегда душно и жарко, его отец боится сквозняков, к тому же за день соскучится дома и начинает разговаривать, вспоминать прошлое, и Макар от этого сбегает. Он на этой скамейке, может быть, уже в общей сложности года три просидел. Дом у них крайний на улице, отсюда со скамейки виден залив и мыс Диамант. Зрелище удивительное.
– Ты чего? – спросил он тихо.
– Пришел просить политического убежища, – сказал я. – Заели.
– Люся?
– Люся, но больше, конечно, ее Томат.
– Потерпи, он скоро уедет, – ответил мой разумный Макар.
– Боюсь, что на этот раз решит навсегда к нам переселиться. Может быть, он даже готовит операцию по моему изгнанию из дома.
– Я бы не удивился, – сказал Макар спокойно, и от его спокойствия мне стало тошно. Я, надо сказать, очень люблю свою мать и сестру. К отцу я равнодушен, он приезжал к нам в прошлом году на три дня. А так отделывается алиментами и подарками к празднику. Но мать с сестрой я люблю. Поэтому так психую из-за Томата. Люсю жалко.
– Я бы ее за кого-нибудь из археологов отдал. Она красивая, – сказал я.
– Борис женат, – ответил Макар. – Донин тоже. А остальные младше ее.
– Знаю, – ответил я.
– А из-за чего война?
Я ему рассказал про пластинку. Правду рассказал.
– Сам виноват, – сказал Макар, когда я кончил. – Надо было сразу взять огонь на себя.
– Теперь поздно.
– Признаться никогда не поздно, – ответил Макар, а потом стал говорить, что Донин обещает его взять к себе в институт, и о том, какой Донин гениальный. Как будто моя история с пластинкой не имела жизненного значения.
И я слушал его, представлял себе, что творится дома. Как рыдает моя дуреха Люся, как молчит мать. Рожу Томата представлял. Убить его был готов. И вот тогда мне в голову пришло решение. Оно, наверное, сидело у меня в голове уже давно, но кристаллизовалось только сейчас.
– Слушай, Макар, – сказал я. – Ты эту машину уже хорошо знаешь?