Любимец

Но я уже тоже был не тот, как час назад.
– Пускай попробуют, – сказал я.
– Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму.
Господия Ахмет почесал в затылке.
– Какую мы ему фамилию дадим? – спросил он.
– Чапаев! – крикнул кто-то издали. – У нас Чапаева убили.
– Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь…
– Пускай будет Ланселот, – сказал чернявый. – Ланселота у нас давно убили.
– Добро, – сказал Ахмет. – Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь?
– Оправдаю, – сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но, честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у меня есть. И красивая.
Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот… будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.
– И на афише будет неплохо звучать, – сказал Ахмет. – Тимофей Ланселот.
В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.
Когда кто-то из моих соседей – а их в комнате было более двадцати – просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь – пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать.
Остальным до меня и дела не было.
Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака – здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы.
– Проснулся? – спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. – Как спалось?
– Отлично, – сказал я.
Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.
– Ты из любимцев, да? – спросил он. Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.
– Не хочешь, не говори – не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?
– Меня зовут Тимофеем, – сказал я. – Тимом.
– Странное имя. Никогда не слышал.
– Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.
– Крестьянские дети? – Он не знал, что это значит. Я тоже не знал. – Значит, из инкубатора, – сказал сосед. – Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?
Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.
Чернявый смотрел на меня с улыбкой.
– А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил. И всю Россию.
– Россию покорили спонсоры, – сказал я.
– Зови меня Батыем, – сказал мой сосед. – А вообще-то, я – Вова. Вова Батый, добро?
– А почему у нас имена какие-то дикие?
– Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.
– Значит, мы рыцари? А что это значит?
Вова Батый провел меня в умывальню – очередей тут не было.
В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не ожидал сопротивления от такого щенка, как я.
Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный Прупис с Нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.
После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было прохладно.
Рабы принесли оружие – кипы мечей и копий. Мы все по очереди подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.
Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю – я его уже выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим приятелем?
Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.
– Что мы здесь делаем? – спросил я.
– Ничего, отдыхаем, – сказал Батый.
– Что мы должны будем делать?
– Сегодня?
– Сегодня и потом.
– Сегодня будем тренироваться. А потом – драться.
Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.
– Мальчики! – крикнул Прупис. – Подтягивайтесь ко мне поближе.
Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня страха, ведь человек должен всегда бояться – дрессировщика, спонсора, сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь – нет. И в этом был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть. Наверное, так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними сделают, но трепещут каждой ворсинкой.
– Сегодня, – сказал Прупис, видя, что все его слушают, – мы отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка обязательна. Для ветеранов – по желанию.
Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице. Такие, как он, не прощают обид.
– Увольнения будут? – спросил он.
– У тебя не будет, – сказал Прупис. – Посиди в казарме.
– За что такая немилость, господин?
– За то, что плохо учил новенького.
Тут все обернулись ко мне.
– Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох. – Добрыня недобро улыбнулся. – Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу размажу. А вот когда – это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать порку, чем когда тебя порют.
Эта сентенция развеселила воинов.
– А я думаю, – сказал Батый, – что ты боишься прибавить себе пластырей.
Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:
– Да я хоть сейчас!
Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но главное – не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал – ведь я привык подчиняться хозяевам.
– А я доволен, – сказал молчавший до того квадратный Прупис. – Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить – я бы его выгнал или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази – лучше жить нормально, чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел – хочешь случайно спиной на копье напороться?
Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека, который произносит про себя ругательства.
– Вот и отлично, – сказал Прупис. – Начинаем!
Ветераны – а их оказалось среди нас человек семь-восемь– медленно побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и выстроились в две шеренги лицом друг к другу.
Я не задавал вопросов. Я уже понял – чем меньше вопросов, тем дольше проживешь.
Рукоять меча была удобной, видно, кто-то не раз держал его в руках – даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.