Любимец

Внутри вертолета было очень светло – так что сначала я зажмурился. Вид моих спутников по заключению при свете был еще более отвратительным, и мне было удивительно, почему же милиционеры не видят, насколько я отличаюсь от диких подонков. Я готов был выбежать вперед, чтобы объяснить и рассказать правду, но в то же время нечто, подобное ужасу, меня останавливало: ведь не исключено, что вся облава была начата из-за меня…
Милиционеры были деловиты и молчаливы. Время от времени в чрево вертолета вталкивали новую порцию бродяг – скоро нас было уже более тридцати, и я оказался далеко не в первом ряду.
В этой обстановке я не потерял любопытства и крутил головой, надеясь увидеть столь удивившую меня карлицу, но ее не было – может быть, ее убили?
– Вдоль стены, вдоль стены! – закричал сержант милиции. – В один ряд!
В один ряд выстроиться было трудно, но милиционеров это не волновало. Пинками и тычками они начали разгонять нас вдоль стены. Испуганные, потные, вонючие подонки дрожали от страха. Я не дрожал, хоть мне тоже было страшно. Но я знал, что в крайнем случае признаюсь, что я не паршивый бродяга, а настоящий любимец из хорошей семьи.
Высокий, широкоплечий милиционер, пилотка надвинута на нос, начал осмотр с крайнего бродяги – поднял его голову за подбородок, нажал на углы рта, чтобы рот раскрылся, посмотрел на зубы.
– Закрой! – сказал он. – Гниль вонючая!
Он перешел к следующему, старичку в красном колпаке.
Возле него он даже не стал задерживаться, ткнул его палкой в грудь и сделал шаг дальше… У меня разболелась голова, и я не задумывался, кого разыскивает помощник.
Он миновал таким образом пятерых или шестерых бродяг и приблизился ко мне, как от дверей раздался крик:
– Эй! Нашел!
Милиционеры втащили отчаянно сопротивлявшегося одноглазого бродягу, совсем голого, если не считать моего драгоценного ошейника. Так вот он, мой грабитель!
Я рванулся к нему, чтобы отобрать подло похищенную вещь, но меня опередил милиционер, который проверял пленников.
Он обернулся к пришедшим, сделал два шага к одноглазому и залаял. Честное слово, музыка его речи больше всего напоминала собачий лай:
– Этот гаденыш обокрал своих хозяев, совершил подлый поступок и думал, что сможет избежать справедливой кары!
Одноглазый, видно, догадался, что причиной немилости милиционера стал отнятый у меня ошейник. Он вцепился в ошейник, стараясь его сорвать, он хрипел:
– Это не я… это не мой!
«Это мой!» – мысленно кричал я, но, к счастью, лишь мысленно.
Неуловимым ловким движением милиционер поднял пистолет, и голубой луч провел угольно-черную полосу по груди бродяги.
Тот свалился грудой мяса и костей на пол. Никто и звука не издал.
По знаку сержанта кто-то подошел к мертвому бродяге, носком сапога откинул его голову и брезгливо отстегнул мой ошейник. Передал его сержанту.
– Вот так, – сказал тот, – будет с каждым, кто посмеет нарушить доверие, которое оказывают ему наши спонсоры.
После этого он обернулся к нам, и я впервые смог разглядеть его лицо, как будто до того оно излучало какой-то смертоносный свет, мешавший увидеть его черты.
Это было обыкновенное лицо, я бы даже не сказал, что мужественное, – у него был убегающий скошенный подбородок, крупный нос и пухлые, в красных жилках щеки. Лицо как лицо. Может, лишь усы, необычные, с подусниками, уходящие вниз к углам скул, отличали его от подчиненных.
– А вас, рванье, мы отвезем потрудиться, – пролаял он, – хватит бездельничать.
В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались наружу и складывались в слова, мольбу, стенания…
Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже успел ее достичь, но в дверях его настиг луч пистолета. Продолжая бежать, старичок исчез внизу.
– Еще есть желающие? – спросил сержант.
Никто, конечно же, не ответил.
Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.
Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится и я смоюсь!
Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо – шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.
– Сиди, сиди, – прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, – видно, уловил мое желание встать. – Сам погибнешь и других подведешь, щенок.
– Я тебе не щенок!
Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, – конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.
– За что? – крикнул я.
Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.
Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.
Путешествие заняло немного времени.
Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.
Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.
Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?
И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски с вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!
Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания… впрочем, никому до меня и не было дела.
Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.
– Что еще? – спросил я.
– Ты парень хороший, – сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. – Ты парень красивый, – повторила она и подмигнула мне.
Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.
Но я даже отодвинуться не мог.
– Сейчас нас разбирать будут, понял?
– Как так разбирать?
– Сопляк ты недорезанный, – беззлобно сказала женщина. – Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.
– Как умно себя вести?
– Если они решат, что ты сильный, – попадешь на урановые рудники. Или на уголь – это конец в две недели.
– А как я покажу, что я не сильный?
Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.
– Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай – ну что, не придумаешь, что ли?
– А если не рудники?
– Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад или самое лучшее – на кондитерскую!
– Это лучше! – Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники – лучше смерть!
Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.
– Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?
У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.