Итальянец

– Я родился в Венеции.
– Вы серьезно?
– Конечно. – Он зацепляет очки за пуговицу рубашки и показывает на лодки в песке около волнореза. – Я вырос в мастерской, где делали гондолы.
– Гондолы?.. Вы шутите.
– Да нет, так и есть.
Вдоль берега идет моторная лодка. Серая, с британским флагом на борту и четырьмя вооруженными матросами. Бесцеремонно войдя в испанские воды, она медленно лавирует между торговыми судами, стоящими на якоре. Итальянец следит за ней взглядом, пока она не скрывается из виду в направлении порта и Пеньона.
– Настанет день, и все это пройдет, – говорит он. – Я имею в виду, все плохое.
Она с сомнением качает головой:
– Не уверена. Кончается одно, начинается другое.
Он наклоняется и поднимает камешек: круглый, гладкий, отполированный морем. Потом выпрямляется, замахивается и бросает камешек сильным и точным движением – тот подскакивает несколько раз на поверхности воды и лишь затем тонет вдалеке.
– Вы все еще долго здесь будете? – спрашивает она и тут же об этом жалеет.
Итальянец делает неопределенный жест.
– Я не понимаю этого множественного числа… Мой испанский не всегда в полном порядке.
– Я имею в виду вас и ваших товарищей.
Он снова смотрит в море, туда, где корабли. Он молчит и таким образом уходит от ответа.
– Я бы хотел увидеть вас снова, – говорит он наконец, не глядя на нее.
– Чтобы забрать часы.
– Ясное дело.
Неожиданно оба смеются. Весело и открыто. Словно у них появилась общая тайна.
– Могу я называть вас по имени?
– Что ж… Вы же знаете, как меня зовут.
– Но я могу вас так называть? – настаивает он.
– Ну конечно.
– Почему вы мне тогда помогли, Елена?..
Она вдруг успокаивается. Воспоминания приходят ей на помощь, и она чувствует, что владеет собой. По крайней мере, она хозяйка тому, что говорит и чувствует. И сердце бьется в нормальном ритме.
– Вы читали Гомера?
– Не так много.
– Улисс.
– Ах да.
– Я, пожалуй, постарше Навсикаи…
– Кого?
– Это девушка, которую он встретил на берегу.
– Вот оно что.
– Мне побольше лет, чем ей, я же говорю; я была тогда совсем юная, но хорошо помню свои ощущения. Когда я была студенткой, отец велел мне перевести тот пассаж из «Одиссеи», песнь шестая… Когда в море произошло кораблекрушение.
– Понимаю.
– Не думаю. Сомневаюсь, что вы понимаете.
Похоже, теперь смущается итальянец. Он хмурит брови, будто стараясь не потерять лицо, и Елене он снова кажется уязвимым, как в тот день, когда лежал на полу в ее доме и ждал, когда за ним приедут.
– Я знаю, что вы вдова. Что англичане…
Она поднимает руку, прерывая его:
– Я не хочу об этом говорить.
– Простите.
– Вы не имеете права.
– Я сожалею.
Растерянный, он немного отстраняется от нее. Смотрит себе под ноги, будто ищет еще один камешек, чтобы бросить в воду, но вокруг только пустые ракушки, клубки сухих водорослей да сгустки смолы.
– Я должен уехать, – произносит он наконец. – Надолго.
Сердце у нее останавливается. Оно пропускает удар или даже больше. Может быть, два удара.
– Это опасно?
– Возможно… Но если я вернусь, я бы хотел увидеть вас снова.
Он говорит это, пытаясь улыбаться, на лице смешанное выражение уверенности и простодушия.
– Увидеть меня, – шепчет Елена.
– Да.
Темная пустота открывается перед ней и где-то в глубинах ее сознания. Или в глубинах памяти.
– Чтобы забрать часы, компас и глубиномер, – уточняет она, пытаясь поддержать легкомысленный тон.
Он медленно кивает:
– Именно так.
– Предупредите меня заранее.
– Я сообщу… Или другие сообщат.
– Нет, – твердо говорит Елена. – Я знаю, что это такое, когда сообщают другие. В таком случае предпочитаю ничего не знать.
Каждый день из окна своего кабинета Гарри Кампелло видит Трафальгарское кладбище. Когда ему нужно расслабиться или подумать, он спускается, пересекает Европа-роуд и съедает сэндвич, сидя на кладбищенской каменной скамье и слушая пение птиц, у могилы капитана Томаса Нормана, который скончался от ран, полученных в морском сражении на корабле «Марс» 21 октября 1805 года. Кампелло тридцать шесть лет: согласно надписи на надгробной плите, столько же было капитану Норману, умершему после длительной агонии в морском госпитале. Пребывание на кладбище побуждает Гарри задуматься о хрупкости человеческой жизни и человеческих начинаний, особенно в эти времена. К счастью для него, хоть он и участник боевых действий, происходят они не среди дыма и взрывов в морских боях на линии разграничения и не на борту одного из современных судов, пришвартованных в порту, а в кабинете, где рабочая обстановка состоит из стола, двух стульев и стеллажа с архивными документами; на главной стене, по обе стороны от портрета короля Георга VI, красуются две географические карты с таинственными пометками, смысл которых известен только самому Гарри: одна – карта колонии, другая – карта бухты, включая Пеньон и Альхесирас.
 
У могилы капитана Нормана Гарри Кампелло сидит без пиджака, ослабив узел галстука, расстегнув рубашку и сдвинув на затылок шляпу; он курит сигарету, глядя, как птицы клюют последние крошки от его сэндвича с сыром и сладким перцем, которые он им набросал. Он поднимает глаза и видит за оградой своего помощника Ассана Писарро, застывшего в позе почтительного ожидания, пока Кампелло не обратит на него внимание; Писарро рыжий, веснушчатый, очень худой, и у него нервные руки.
– Чего тебе, Ассан?
– Ростбиф готов, комиссар.
– Я тебе тысячу раз говорил, чтобы ты не называл меня комиссаром на улице.
Помощник озирается. Одно веко у него полуприкрыто из-за шрама, который проходит через бровь. В стычке с контрабандистом табака за пару лет до войны Ассан едва не остался кривым на один глаз. Впрочем, другому участнику драки пришлось гораздо хуже: на него надели наручники. Вернее сказать, хуже пришлось тому, что от него осталось, после того как их надели.
– Так ведь нет никого.
– Все равно… – Кампелло недовольно смотрит на него. – Что там с ростбифом?
Ассан заговорщицки подмигивает ему здоровым глазом:
– Когда пожелаете. Все готово.
– Сейчас иду.
Кампелло вздыхает, стряхивает крошки на землю и встает, распугивая птиц. Он небольшого роста и крепкого телосложения: у него плечи борца и крупные ладони, как будто готовые в любой момент сжаться в кулак для удара. Его лицо только подтверждает эту мысль: на нем множество шрамов – оспины остались после ветрянки, перенесенной в детстве, – а широкий и плоский нос придает ему вид не то гангстера, не то полицейского из американского фильма; близкие называют его Кэджи, намекая на актера Джеймса Кэгни, с которым у Кампелло есть определенное сходство. Такая внешность очень подходит к его должности комиссара местной полиции: в этой должности он руководит Гибралтарским отделом службы безопасности, невоенной структурой, которая напрямую подчиняется губернатору Пеньона и самостоятельностью обладает чрезвычайной. Занятый репрессиями за саботаж в пользу врага, «Отдел», как называют его организаторы, – тайная левая рука, которая отмывает правую руку британцев. Короче говоря, эти люди занимаются самой грязной шпионской работой.
Кампелло смотрит на часы.
– Эти козлы не удосужились сделать ростбиф помягче.
– Мясо было жестковато.
– Да уж.
Вернувшись к себе в контору, трехэтажное здание с подвалом, Кампелло идет в кабинет, где надевает пиджак и забирает документы с деревянного подноса, лежащего на столе рядом с фотографией жены и троих детей; согласно последнему письму с маркой Северной Ирландии, они по-прежнему живут в одном из отелей для беженцев в Белфасте. Потом он спускается в подвал, разделенный на камеры, каждая с висячим замком на двери. Последнее помещение, с голой лампочкой, свисающей с потолка, предназначено для допросов. В комнате за столом сидит человек, уронив голову на скованные руки, а рядом стоят двое охранников. Кампелло входит, садится на стул и кладет на стол документы.