Охота на птичку (СИ)
‒ Помню, ‒ мямлит она. ‒ Но сначала нужно отдать телефон полицейским. Наверняка, он ворованный, и кто-то его ищет.
Она протягивает руку, чтобы взять у меня аппарат:
‒ Я сама отнесу, скажу, что нашла.
‒ Пять сек, ‒ я перебрасываю себе и Соне видео и удаляю первоисточник. ‒ Теперь мы с тобой единственные правообладатели!
Телефоны оповещают о входящих. Одновременно открываем и просматриваем еще раз снятое марокканцем.
‒ Романтично, ‒ комментирует Птичка.
‒ Эпично, ‒ соглашаюсь я. ‒ Срочно нужно повторить, только без укуренных свидетелей-воришек.
‒ Ненавижу этих гадов! — выдает Соня с плохо сдерживаемой злостью. — Чистят туристические карманы, портят людям отдых. Сволочи! Работать не хотят, лишь бы воровать.
‒ Удивляешь, птенчик, ‒ признаюсь я. ‒ Как ты его лупила — просто трешак! Не дай бог попасть тебе под горячую руку.
‒ Я за тебя испугалась, — смущенно улыбается она.
‒ Мне приятно, ‒ я растягиваю морду, словно чеширский кот. Так и стою, расплывшись в довольной ухмылке, пока она относит телефон. Смотрю как развеваются по ветру ее длинные золотые волосы, как взлетает легкое платьице, открывая стройные ножки, и наслаждаюсь. Красивая и манящая, чуткая и смелая — огонь, а не девочка. Моя, я не ошибся.
Несколько минут Соня объясняется с молодым блюстителем порядка, больше похожим на стриптизера в форме. Это, бля, не полицейский, а топ-модель! Истинно испанский мачо, ухоженный и подкаченный, с идеальной трехдневной щетиной и открытой улыбкой. Они так мило болтают, словно знакомы сто лет. Птичка интенсивно машет руками, показывает в сторону площади, где была драка. Он внимательно слушает и участливо кивает, а потом меняет позу на такую, что крайне выгодно демонстрирует его безупречные рельефы, и наклоняется к Соне, рассматривая телефон.
Это что за херня? Что за любезности при исполнении? В порыве ревности тело дергается вперед, но я заставляю себя остаться на месте ‒ и не зря. Мачо берет телефон, проверяет у Сони документы, что-то говорит по рации и отпускает. На прощанье она панибратски салютует этому козлу и почти бегом возвращается ко мне. Хватаю ее, обнимаю одной рукой за плечи, притягиваю к себе:
‒ На минуту нельзя одну оставить. Зачем флиртуешь с полицаями?
Изумленно таращится и открывает рот, собираясь возмутиться, но не успевает, потому что я закрываю его быстрым поцелуем. Отрываюсь, молча подталкиваю ее к входу в отель, все так же крепко держа за плечи.
Злюсь, конкретно так злюсь. Пока едем в лифте, пока официант провожает нас к столику, пока заказываем коктейли… Закипаю. Ни впечатляющий вид ночного города, ни восхитительная улыбка довольной Птички, ни ледяной апероль шприц не остужают.
‒ Ты с ним о свидании договаривалась? — выдавливаю из себя вопрос, который засел в башке и злит.
‒ С кем? — удивленно уточняет Соня, потягивая свой коктейль. Искренне не понимает или настолько хорошо играет?
‒ С тем полицейским, с кем же еще? Для блога, да? Ты ведь назначаешь свидания по профессиональному признаку. Повар был, юрист. Доктор, кажется. Со мной как с программером встретилась.
‒ Ты читаешь мой блог? — ошарашенно лепечет наивная Птичка. Откровенный ужас в ее глазах сменяет растерянность, затем ‒ стыд, она начинает оправдываться:
— Это бизнес-проект, Ник. Мы с девочками втроем делаем. Я только контент обеспечиваю, переписки ведет подруга, тексты пишет другая, она же продвигает. Мы уже монетизировались, есть небольшая прибыль от рекламы.
‒ Я в курсе, как оно работает. Зачем тебе это? — наконец, я спрашиваю то, о чем давно хотел узнать.
‒ Мой ресторан в мезсезонье закрывается, а другую работу найти не получается, ‒оправдывается она.
‒ Почему? У тебя же престижный диплом.
‒ Сложности с документами, гражданство другой страны, отсутствие опыта, ‒ перечисляет Соня и стремительно грустнеет.
‒ Так возвращайся домой, с работой помогу. Я твоей подруге телефон оставлял. Она передала?
‒ Передала, ‒ шепчет она и совсем тухнет. Прикрывает глаза и упорно тянет через трубочку оранжевую жидкость.
‒ Но ты гордая, ‒ вместо нее заканчиваю я.
Громко всасывает остатки апероля и молчит.
— Софи-Соня, ‒ зову я протяжно и ласково. — Чего не позвонила-то?
‒ Обойдусь без твоей помощи, ‒ буркает она и жестом просит официанта повторить коктейль. Решила напиться что ли?
‒ Ты еще совсем ребенок. Столкнулась с неизбежными трудностями взросления, сама их не вывозишь, но помочь не позволяешь. Страдать по кайфу?
‒ Это я ребенок? — Птичка выкатывает на меня полные слез глаза, зацепившись за реплику об инфантильности. Угадал я с болевой точкой. ‒ Кто бы говорил, мистер папенькин сынок! Благодаря родителям, ты можешь позволить себе все, что пожелаешь, и понятия не имеешь, каково это — каждый долбаный день выживать в одиночку.
Она уже хрипит, но слезы сдерживает.
‒ Я знаю, что ты чувствуешь, ‒ я говорю максимально спокойно, пытаясь игнорировать малоприятные намеки. — С четырнадцати живу сам и давно смекнул, что рассчитывать нужно только на себя.
‒ Смекнул, но вернулся под жирное отцовское крыло, ‒ парирует она. — А мне некуда возвращаться, Никита! Дома нет, собственных компаний, ресторанов и банковских счетов ‒ тоже. Даже друзей не осталось. Здесь никому не нужна, а там и подавно. Ожиданий не оправдала, гениальным европейским дизайнером не стала.
Замолкает и смотрит на меня волчонком. Две слезинки почти одновременно выпадают и стекают по щекам ровными струйками
‒ Даже маме, даже ей я не нужна!
После этих слов резко встает и уходит к ограждению террасы.
Вижу, как несколько раз содрогаются ее плечи, и за грудиной противно давит. Мама. Это короткое слово эхом отзывается и несколько раз бухает в черепной коробке, запуская привычное щемящее чувство.
Рвет на части от жалости, а это чувство я ненавижу с тех пор, как ребенком вслушивался в крики за дверью отцовского кабинета.
Почти год перед разводом родители скандалили, после чего мама обычно плакала навзрыд. Бил он ее или только за руки хватал — не знаю, подсматривать боялся, но огромные синяки на ее тонких запястьях помню хорошо.
В те минуты я ненавидел отца, мечтал вырасти и убить его. Мне так хотелось обнять и пожалеть маму, но она всегда меня отталкивала и закрывалась в своей комнате. Словно мышь, я сидел под ее дверью и ждал, когда стихнут рыдания, а потом плелся к себе и давил в подушку слезы, чувствуя себя никому ненужным и никем нелюбимым.
Да, я никогда не знал финансовых лишений, старался оправдывать ожидания отца, и мне до чертей в глазах страшно даже на миг представить, что может быть иначе, но ту детскую боль одиночества я помню слишком хорошо, чтобы сейчас не разделять ее с Соней.
Она стоит в сторонке, спиной ко мне. Беззащитно обнимает себя за плечи на фоне празднично переливающегося огнями города и, скорей всего, плачет ‒ с моей подачи.
Хочу ее обнять. Хочу и боюсь. Примет мое сочувствие или оттолкнет?
Подхожу неслышно, невесомо кладу руки на плечи. Вздрагивает и замирает. Наклонившись, шепчу ей в затылок:
‒ Не хотел расстроить, извини.
Она разворачивается и сквозь слезы улыбается:
‒ Ты ни при чем. Давно болит, вот и вылилось. Иногда мне кажется, что я совсем одна, на всем белом свете.
‒ Может так оно и есть, ‒ говорю задумчиво. ‒ Мы все одиноки, каждый по-своему.
‒ Вряд ли можно осознать всю глубину одиночества, имея большую семью. У тебя ведь есть брат. Вы дружны?
‒ Он сын отца и мачехи. Наши интересы мало пересекаются, ‒ сухо характеризую я свои отношения с Максом.
‒ А твоя мама? — спрашивает Соня, прямо глядя мне в глаза.
‒ Долгое время была наркозависимой. Сейчас в завязке, живет на Бали. Иногда созваниваемся, ‒ снова сухо и по факту. О больном говорить непросто.
Птичка выразительно моргает, переваривает услышанное. Слезы ее высохли, но плечи все еще напряжены. Она подвисает, взгляд не отводит, но смотрит словно сквозь меня. Набирает полную грудь воздуха и признается в моем же стиле: