Янтарные глаза
– Дай Аккӱтликс остроту твоему зрению, – пробормотал священник.
Он поклонился, вышел и закрыл за собой стальные двери.
«А точнее – стойкость моему желудку», – поправил его мысленно Лукас. Он снял пончо и с некоторым колебанием – рубашку. Было холодно, но он хорошо знал, каково это, когда на рукавах остается пахучий мицелий и с ним приходится потом ходить по улице. Он сложил все свои вещи в противоположном углу, где глина казалась не такой влажной. Затем открыл круглую коробочку и достал из питательного раствора две пластинки желтоватой массы. Они имели форму диска и немного напоминали линзы, которые когда-то носила его сестра, чтобы изменить цвет глаз на более оригинальный, чем ее непримечательная синева. Она завидовала даже его серым глазам, что всегда казалось ему смешным. Глаза Аккӱтликса, конечно, были намного больше, чем у Софии, и видели намного дальше.
Лукас подошел к деревянной бочке, в которой находилась темная масса, вздутая, как горячий асфальт, и поблескивающая слизью. Он знал, что стоит ему лишь мгновение понаблюдать за ней – и он заметит под этой дрожащей поверхностью медленное, непримечательное движение. Потому лучше не смотреть. Вместо этого он проверил недавние ссадины на предплечье и локте. Слава богу, они выглядели вполне зажившими. При мысли, как споры этих факультативно-интравенозных аскомицетов (как на самом деле называлась эта отвратная штука в бочке) через какую-нибудь царапину попадают в кровь, и гифы начинают прорастать в венах, у него выступила гусиная кожа. Ему это казалось таким же мерзким, как витающий вокруг запах, – и даже осознание, что в его ситуации подобный страх смешон, ничего не меняло.
Он выложил диски трансмицелиала на столик из хромированной стали, специально приставленный для этой цели к бочке. И у этого священного предмета было длинное название на корабельном ӧссеине, но в этот раз Лукасу удалось не вспоминать его полностью – сразу после первых восьми слогов он обрезал путь своей памяти, прижав к дискам обе ладони. И тут же почувствовал мурашки и жар. «Это именно та граница, – подумал он, – поддающаяся определению: если не отдергиваешь руки, то это еще не боль». Так он утешал себя, сжимая зубы, пока на смену жару не пришла странная, парализующая бесчувственность. Диски были прижаты так крепко, что у Лукаса не вышло бы даже ногтем приподнять их края.
Конечно, он мог этого избежать – стоило лишь воспользоваться услугами Видящего, и он не замарал бы ни пальца. Но в этом разговоре не мог участвовать никто, кроме него.
Он не хотел, чтобы те, с кем он будет говорить, видели ӧссеан.
Экраны загорелись, и из внешних колонок раздались клокочущие звуки межзвездного шума. Лукас чувствовал, как ему становится плохо от запаха грибов, но знал, что скоро перестанет это замечать. По-настоящему плохо ему станет уже после: на улице и на свежем воздухе, вечером и завтра, даже несмотря на количество коньяка, которым он попытается смыть навязчивый привкус с верхнего нёба. Холодная вязкая масса немного дергалась и скользила под его пальцами; она была как пудинг, в который добавили горсти смотанных ниток. Лукас по опыту знал и то, что нет смысла пытаться держать руки над поверхностью в надежде, что так запачкаться нельзя. Нужно было искать, нащупать трансмицелиалом необходимую нить.
Только после этого он попадет к ним.
Глава вторая
Игра в вопросыРуки Пинкертины Вард тоже были погружены в коробки, полные страшных вещей, но искала она совершенно другое.
А нашла и вовсе третье.
Она сидела на коленях на полу в гостиной, перед ней лежала запылившаяся коробка стереофотографий. Она пыталась выполнить обещание, данное девушкам из ее отдела: найти какие-нибудь старые снимки, которые еще не публиковались в Медианете. Где-то в этой коробке было много фото Донны Карауэй, по сей день знаменитой звезды плазмолыжного спорта, а еще – точно пара фото Пола Лангера в молодости. Пинки надеялась, что разберет эту кучу за десять минут, но на самом деле сидела над ней уже часа два. Так сложно! Если спешишь, не стоит открывать коробки, набитые воспоминаниями от заплесневевшего дна до заплесневевшей крышки.
Под руку попались фотографии заснеженного домика, и Пинки усмехнулась, вспомнив, как они тогда забавы ради взяли напрокат классические лыжи и уехали праздновать Новый год в горы, в местечко К-х-Блу-Спрингс. Там были еще, конечно, Грета, Донна, Лукас, Пол и Ник – в общем, вся их компания из команды. Только вот по снегу лыжи едут совсем не так быстро, как по плазменной трассе, потому закончилось это скукой в домике, где все ужасно напились мерзким дешевым вином… несмотря на то или, скорее, к сожалению, потому, что большинству из них еще не было восемнадцати.
Перед глазами у Пинки еще была Грета, снимающая футболку под давлением Пола и под звуки гитары Ника и на шатких ногах пытающаяся танцевать на столе. У Пола с Гретой потом случился короткий и страстный роман, который впоследствии разрушился из-за цен на межпланетные билеты, когда Пола переманили в Олимпийский клуб на Марсе. Пинки понимала, что они бы разошлись в любом случае, но Грета этого даже допустить не могла. С тех пор она тащила за собой это пленительное, страстное и горько-сладостное «если бы».
Ник же напился как скотина, и его стошнило прямо в гитару, но перед этим он долго всем рассказывал, как бросит лыжный спорт и найдет теплое местечко, где заработает кучу бабла. Ну, почти двадцать лет спустя было очевидно, что это ему удалось. Донна же, наоборот, будучи единственным ответственным человеком, к алкоголю даже не притронулась, потому что приближался сезон соревнований, а она не могла себе позволить ничего, что могло бы помешать ее идеальной форме. Тогда никто не знал, что остается чуть меньше четырех лет, прежде чем падение во время важнейшей гонки сезона лишит ее формы навсегда. Плазмолыжный спорт был отнюдь не безопасным. Каждый профессиональный плазмолыжник рисковал закончить свою карьеру смертью.
Сама Пинки напивалась отчаянно и тихо. Она сидела рядом с Лукасом, который находился в весьма мрачном настроении. Его серые глаза были устремлены в пустоту, он молчал и не смеялся над шутками. Сначала она думала, что это может быть связано с фактом, что этот горный домик в Блу-Спрингс принадлежит его отцу – а точнее, с той деталью, что его отец об этом тайном сборище не знает, но мог бы узнать. Позже оказалось, что все совсем наоборот. Лукас не боялся, что его отец узнает. Он хотел, чтобы отец узнал. То, что он затащил своих друзей в Блу-Спрингс, было одним камешком в лавине бунта.
В лавине, которая вот-вот должна была обрушиться.
Когда открыли третью бутылку, он вполголоса проговаривал какой-то бесконечный ӧссенский псалом, из которого Пинки не понимала, конечно, ни слова. Того, что делала в то время она, он, скорее всего, вообще не замечал, потому что в таком случае, наверное, стал бы возражать.
Ее голова лежала на его плече.
Пинки засмеялась и бросила фотографии на ковер. Ну, идем дальше. Где-то тут еще должны быть фотографии других успешных лыжников с автографами. Это были бы ценные экземпляры коллекции – в том случае, если бы она такое еще коллекционировала. Она нашла фото Джона МакКоли, а вслед за ним и Нӧргӧвӧека, известного ӧссенского плазмолыжника. Вот это был действительно ценный экземпляр! Это фото в свое время ей подарил Лукас, но, несмотря на то, как сильно она тогда о нем мечтала, из-за обстоятельств, в которых это произошло, радости оно ей совсем не принесло.