Мост

Бывает, что дамы подходят к воде, чуть ли не к самому мосту, и срывают одежды, и стенают от похоти, и заламывают руки, и водят бедрами, и опускаются на колени, и раскидывают ноги, и взывают ко мне. Я тоже кричу и рвусь вперед, несусь что есть сил. Все мои мышцы сводит желанием, член торчит, как копье охотника на мамонтов; я бегу, потрясая им; я реву от чудовищного спермотоксикоза. Я часто эякулирую и, вялый, выжатый, опускаюсь на жесткое ржавое железо, и лежу, и тяжело дышу, и хнычу, и заливаюсь слезами, и до крови разбиваю кулаки о шелушащийся чугун.
Порой женщины занимаются любовью друг с дружкой, прямо на моих глазах. В такие минуты я вою и рву на себе волосы. Они могут часами предаваться обоюдным ласкам, нежно целовать и поглаживать, лизать и массировать. Они кричат в оргазме, их тела содрогаются, корчатся, пульсируют в едином ритме. Бывает, дамы при этом смотрят на меня, и я не могу понять, остаются ли в больших влажных глазах печаль и желание или их сменила сытая насмешка. Я останавливаюсь и грожу кулаком, я надрываю голосовые связки: «Суки! Шалавы неблагодарные! Подлые садистки! А как же я? Идите сюда! Сюда! Сюда поднимайтесь! Сюда! Ну?! Идите же! Что стали? Топайте! Хоть веревку говенную мне киньте!»
Но ничего такого они не делают. Только манят, показывают стриптиз, трахаются, спят, читают старые книжки, стряпают и оставляют для меня на краю моста бумажные подносики с едой. Но иногда я бунтую. Сбрасываю подносики в реку, и плотоядные рыбы уничтожают и жратву, и рисовую бумагу. Но женщины все равно не ступают на мост. Я вспоминаю, что ведьмы не способны переходить через воду.
Я все шагаю и шагаю. Мост плавно крутится, подрагивает и погромыхивает. Брусья по его бокам неспешно рассекают туман. Я бегу, но и мост ускоряет свое вращение, не отстает, дрожит под ногами; брусья тихонько стрекочут в тумане. Я останавливаюсь, замирает и мост. Я по-прежнему над серединой медлительной речушки. Сажусь. Мост неподвижен. Я подпрыгиваю и бросаюсь к берегу, к дамам. Кувыркаюсь, ползу, прыгаю, скачу, сигаю, а мост знай себе погромыхивает, и никогда не позволяет мне продвинуться вперед больше чем на несколько шагов, и каждый раз обязательно возвращает меня назад, на середину своего невысокого горба, в высшую точку над медлительной рекой. Я — ключевой камень моста.
Сплю я — в основном по ночам, но иногда и днем — над стрежнем. Несколько раз я таился до глубокой ночи, часами гнал сон, а потом — р-раз! Прыг! Могучий скок вперед! Стремительный рывок! Але-оп! Но мост тот еще ловкач, его не проведешь. И не важно, бегу я, скачу или кувыркаюсь, — он обязательно возвращает меня на середину реки.
Я пробовал бороться с мостом, обращая против него его же инерцию, суммарное количество движения, громадную неповоротливую массу, то есть устремлялся сначала вперед, а потом обратно, пытался молниеносной сменой направления застичь его врасплох, обмануть, перехитрить, околпачить подлеца, доказать, что я ему не по зубам (и, разумеется, памятуя о плотоядных рыбах, я всегда это делал с тем расчетом, чтобы в итоге очутиться на дамском берегу), но без успеха. При всей своей тяжести, при всей своей громоздкости мост всегда ухитряется оставить меня в дураках и позволяет мне приблизиться к берегу лишь на считаные прыжки.
Иногда налетает ветерок, ему не по силам разогнать туман, но мне хватает и этого. Если ветер дует со стороны павильонов, он приносит запахи духов и женских тел. Я зажимаю нос, я отрываю длинные лохмотья от своих ветхих одежд и затыкаю ими ноздри. Я подумываю, не заткнуть ли заодно и уши, не закрыть ли повязкой глаза.
Раз в несколько десятков дней из леса за лужком выбегают ряженные сатирами приземистые, плотные мужички и кидаются на дам. А те, продемонстрировав должное жеманство, с непринужденной грацией сдаются своим маленьким любовникам. Оргии длятся без перерыва, практикуются все мыслимые и немыслимые формы сексуальных извращений. По ночам эту сцену освещают костры и красные фонари, и в их сиянии поглощается невообразимая уйма жареного мяса, экзотических фруктов и пряных деликатесов вкупе с бесчисленными бурдюками вина и бутылками более крепких напитков. Про меня в такие праздники обычно все забывают и даже еду не приносят на мост, поэтому я вынужден страдать от голода, пока они предаются обжорству, насыщают все и всяческие аппетиты. Я сижу к ним спиной, скалю зубы и гляжу на сырой торфяник и недосягаемую дорогу, трясусь от злобы и ревности и схожу с ума от криков наслаждения и от сочных запахов жаркого.
Однажды я охрип, крича на дам и сатиров, повредил лодыжку, прыгая на месте, прикусил язык, исторгая площадную брань. Дождался, когда захотелось по-большому, и запустил в них какашками. Но моим экскрементам тут же нашлось применение в грязной сексуальной игре.
Когда чернявые мужички, еле волоча ноги, убирались в свой лес, а дамы отсыпались и приводили себя в порядок после безумных игрищ, все шло как прежде, разве что мои истязательницы выглядели теперь чуточку смущенными, пристыженными, даже задумчивыми. Для меня готовили особые блюда и вообще кормили щедрей, чем прежде. Но я все равно часто расстраивался и бросал в них едой или скармливал ту плотоядным рыбам. Покаявшись-постыдившись, дамы возвращались к старым своим делам, то есть к чтению и сну, прогулкам и смене нарядов и любовью друг с дружкой.
Глядишь, когда-нибудь мои слезы превратят этот мост в ржавую пыль и я наконец обрету свободу.
Сегодня тумана не было. Рассеялся он ненадолго, но мне хватило. Мост бесконечен, но я-то, я уже дошел до своего конца.
Я не одинок.
Когда туман поднялся, я увидел, что с обоих боков моста река уходит в чистые дали. С одной стороны к ней примыкает торфяник, с другой — луг и лес. Выше по течению, шагах в ста, еще один мост, в точности как мой: чугунная бочка без дна и крышки, но с толстыми радиальными брусьями. На ней мужчина, он держится за брусья и смотрит на меня. Дальше опять мост, на нем тоже мужчина. И так далее. Череда мостов постепенно превращается в чугунный туннель, и он пропадает на горизонте. К каждому мосту подходит по болоту отдельная дорога, а на другом берегу собрались женщины со своими павильонами и повозками, И ниже по течению — точно такая же картина. Но мои дамы, похоже, этого не замечают.
Мужчина на ближайшем, ниже по течению, мосту какое-то время смотрит на меня, затем пускается бежать. Я смотрю, как вращается громадный полый цилиндр, поражаюсь идеальной плавности его движения. Человек останавливается и снова глядит на меня, потом на мост, что ниже по течению от него. Незнакомец карабкается по брусу, становится на перила и почти без колебаний падает в воду. Та окрашивается в алое. Самоубийца вопит и тонет.
Возвращается туман. Я какое-то время кричу, но ни сверху, ни снизу по течению не доносится отклика.
Теперь я бегу. Ровно, быстро и решительно. И так — несколько часов. Темнеет. Дамы обеспокоены — я уже растоптал три подноса с едой.
Дамы стоят и наблюдают за мной, у них большие печальные глаза, и в них какое-то смирение — будто все это они уже видели, будто всегда это только так и заканчивается.
А я знай себе бегу. Мы с мостом теперь одно целое, детали какого-то огромного отлаженного механизма, игольного ушка для речки-ниточки. Я буду бежать, пока не упаду, пока не умру. Иными словами, буду бежать всегда.
Дамы мои плачут, я же — счастлив. Это они в плену, это они в западне. Узницы, покорившиеся своей судьбе. А вот я — свободен.
Я просыпаюсь от крика, я всерьез верю, будто скован льдом похолоднее того, что получается из воды. Мой лед такой студеный, что прожигает до костей, как расплавленный камень. И такой тяжелый, что с треском дробит кости.
Но это не я кричу. Я безмолвствую, а визжит разрезаемый металл. Я одеваюсь, иду в туалет.
Вытираю руки носовым платком. Вижу в зеркале свое лицо, распухшее, без кровинки. И несколько зубов чувствуют себя в деснах посвободнее, чем им полагается. Я весь в синяках, но серьезных травм вроде бы нет.