The Мечты. О любви (СИ)

Ничего не ответив на ее решительное замечание, Богдан кивнул на банку с чаем и спросил:
— Будешь?
— Буду. А ты ужинать? У меня есть котлеты. Правда паровые, я Царевичу делала.
— Нет, спасибо, — отказался Моджеевский. Налил две чашки чая и устроился, наконец, за столом.
Юля села напротив. Как когда-то в лесном домике, когда они вдвоем утром пили чай, и она не знала, как дальше жить. Только теперь ей казалось, что это было в прошлой жизни, и неважно, что прошло лишь несколько недель. Господи! Тогда у нее было куда больше определенности, чем сейчас. А у него? Что изменилось у него?
Ей очень хотелось спросить. Но как сформулировать неформулируемое?
Юля коснулась пальцами горячей керамики и, выбрав самую безопасную тему, поинтересовалась:
— Ты не любишь паровые котлеты или просто не голодный?
— Я был сегодня на маяке, — проговорил Богдан, поймав ее взгляд, — и понял одну вещь. Наше с тобой общее прошлое было слишком маленьким. По сути там и вспоминать нечего. Но при всех внешних изменениях, которые с нами произошли, мы застряли именно там — в том маленьком, мало что значащем прошлом. Ты, как и раньше, делаешь все вопреки под видом собственного мнения, чем я и буду по-прежнему пользоваться. Скажи я тебе: «Переезжай ко мне», — и ты завела бы свою любимую песню про рано, Андрея, Ярославцева и трамвай. Поэтому я пришел к тебе. И когда тебе вся эта канитель надоест, ты сама потребуешь, чтобы мы переехали. А еще я ем все, только яичные белки не люблю, — он отпил чай и договорил: — Теперь можешь начинать спорить.
Юлька усмехнулась, вдруг очень ясно представив себе его у маяка, к которому и сама, бывало, моталась. И почему-то от картинки, всплывшей перед глазами, стало холодно. Какого черта они все еще туда ездят? Почему по одному? Почему их прошлое — так бесконечно мало, а настоящее — никак не определит вместе они или порознь. Одно точно — когда тебе холодно, ты тянешься к теплу. А из темноты — к свету. Это нормально. Даже когда все еще не решаешься сделать шаг.
И Андрей тоже не ел яичные белки…
Улыбка на ее губах не стерлась. Она только кивнула и проговорила:
— Не буду. Спорить — не буду. Исключительно из чувства противоречия. Подожду пока, куда это все приведет. И как надолго тебя хватит при условии совмещенного санузла, произвольно скачущей температуры воды в кране, маленькой кухни и Андрюшиных пробуждений посреди ночи, когда он никому спать не дает.
— Вот и замечательно, — удовлетворенно кивнул Моджеевский и сделал еще один большой глоток из кружки. — Полотенце мне найдешь?
— Найду. Могу папин халат дать, я умыкнула при переезде.
— Нахрена? — оторопело спросил Богдан.
— Нахрена умыкнула или нахрена тебе халат?
— Нахрена тебе халат отца.
— А мы пока вещи возили, не успели квартиру прогреть, холодно было первые сутки.
— А-а-а, — протянул он, поднялся и сунул чашку, из которой пил, в мойку. — Давай, что там у тебя есть. И я в душ.
Юля кивнула, продолжая наблюдать. Все-таки перед ней было диковинное зрелище — Моджеевский на ее кухне. И неважно, что однажды уже видела. Так давно и так недавно одновременно. Но сейчас происходящее казалось совершенно невероятным. И он так мало подходил этой старенькой мойке…
Впрочем, подобные мысли пришлось затолкать поглубже. Не дав себе снова залипнуть, она подхватилась со стула и двинулась в прихожую, где включила свет, чтобы открыть шкаф и достать оттуда большое банное полотенце и темно-коричневый со сложным геометрическим узором теплый папин халат. Потом она сунула ворох вынутых вещей оказавшемуся за спиной Моджеевскому и, запрещая себе смущаться его присутствия и близости, проговорила:
— Если вода резко станет холодной, крикни — я открою кран в кухне. Да, все сложно.
Он в ответ лишь хмыкнул и направился в ванную, откуда очень скоро донесся шум напора. Прислушивалась она недолго, отдавая себе отчет, что выглядит глупо, стоя посреди прихожей. Но вечер и правда был каким-то… странным. Будто бы из другого измерения. Все еще не понимая, как быть, она растерянно повернулась к своей комнате, сделала шаг, а потом тихо рассмеялась себе под нос. Сделала очередной разворот, теперь уже к Андрюшкиной двери, и тихонько ее открыла, разлив свет электрической лампочки в маленький детский и очень сонный и тихий мирок.
 
Мелкий негромко сопел носиком и лежал поперек кровати. Утром наверняка вообще ноги на подушке окажутся, даже если сейчас его перевернуть. Не проснется, спит он крепко. Юля шагнула внутрь, подошла к диванчику и, поразмыслив, решительно переместила на него подушку из соседнего шкафа. Там же нашлось и одеяло. И через минуту она деловито и с задором управлялась с постельным бельем, чтобы приготовить Его Величеству Богдану Романовичу местечко для сна.
Богдан застал ее в дверях комнаты. В халате Малича-старшего и с Юлькиной резинкой в волосах, стянутых в короткий хвост на макушке, он выглядел по-прежнему диковинно.
— Чего тут торчишь? — спросил он, подходя к ней вплотную.
— Тебя жду, чтобы задать вектор дальнейшего движения, — заявила она.
— Ты уверена в том, что собираешься сделать? — усмехнулся Богдан.
— Абсолютно. Ты же сам говорил, что хочешь спать, так?
— Говорил.
— Ну а я тебе постелила… — она повела головой за спину.
— Чувствуется подвох, — не отводя от нее взгляда, проговорил он.
— …на диване в комнате Андрея, — оправдала она его ожидания, точно так же глядя на него.
Глаза Моджеевского вспыхнули удивлением, и в следующее мгновение он притянул Юлю к себе за талию и, почти касаясь губами ее уха, негромко проговорил:
— Хорошо. Но не забывай простой вещи. То, что я тебя люблю, не делает меня монахом.
Так же резко он отпустил ее и сделал шаг в комнату, служившую в этой квартире детской.
— Это угроза завести еще одну Алину? — прозвучало ему вслед.
Богдан обернулся, демонстративно развел руками и прикрыл перед ее носом дверь с огромными допотопными матовыми стеклами.
  
… к первым весенним грозам
 
***
И одновременно с этим его движением — нараспашку с громким хлопком отворились двустворчатые резные двери, отделявшие зиму от весны. И пусть в Солнечногорске, да и вообще на всех просторах страны та уже явственно чувствовалась, но календарь есть календарь. Официально заверенное, юридически грамотное и математически точное подтверждение того, что все — отмучились. Дальше только вперед. К первым весенним грозам, прогулкам вдоль пляжа, бесконечно длинным дням с ненадолго закатывающимся за горизонт солнечным диском. К мороженому на набережной и поцелуям звездной ночью в городке у моря.
Конечно, до всего этого еще очень далеко, но топтание на месте наконец подходило к концу. Март наступил. А вместе с ним набухли почки на старом миндале во дворе Гунинского особняка и из земли в палисаднике робко пробивались крокусы. Пусть говорят, что когда сходит снег, наступает самое серое время в году, а мы будем все же настаивать на том, что март — это месяц нежности и робости. Когда еще нет смелости крепко взять за руку, но уже до бесконечности хочется объятий, чтобы вместе отогреться после зимы. И поцелуи пока еще в щеку, а не в губы — лишь бы не спугнуть. Все слишком хрупко. Все слишком хрустально. Все звучит слишком тонко и высоко под пронзительной синевой неба.
И за внешним до сих пор легче спрятать то, что внутри. На внешнее дышать не страшно — оно все равно никуда не денется.
***
— Нет, эта брошь от Нетти Розенштейн из личной коллекции и никуда из нее не денется. Их практически не найти в свободном доступе, разве только если очень повезет. Ну и информация о бренде разрозненная, я собирала ее буквально по крупицам и больше ориентируюсь на собственный опыт, чем на литературу. К сожалению, как и к счастью, это нишевая бижутерия, то есть она, несмотря на свою очевидную ценность, не так уж известна в широких кругах и ее поиск затруднен, какой бы замечательной репутацией ее ни наградили ценители еще в пятидесятых годах. У меня буквально несколько украшений Нетти Розенштейн, так что, можно сказать, что мне повезло. И конечно, ничего не продается. Знаете, всякий коллекционер — еще и немного Кощей Бессмертный. Такой вот личный фетиш — открывать секретер, вынимать оттуда сокровища, рассматривать их, протирать от пыли, полировать… И иногда бывает сложно показать изделие людям, отдать его. Есть вещи, которые можешь отпустить сразу. Есть те, которые отпускаешь, только вдоволь налюбовавшись на них. Это может быть месяц или год, прежде чем они попадают под стекло прилавка. А есть вот такие, как брошь от Нетти Розенштейн. В этом отношении я практически категорична. Вряд ли мне когда-нибудь попадется что-то подобное, да еще и в таком отличном состоянии… а поскольку я, помимо прочего, пытаюсь изображать из себя серьезного специалиста в этой теме, то свой собственный мини-музей… или даже микро-музей собираю уже очень давно. Как-то так. Если у вас есть какие-то вопросы, то я внимательно слушаю.