The Мечты. О любви (СИ)
— Они были бы реже, если бы кое-кто еще семь лет назад поженился, а не ерундой занимался.
— И ты была бы здесь… семь лет назад? — спросил Богдан и взял бокал, коснувшись ее пальцев. Это прикосновение было почти невзначай, но Юльке показалось слишком ощутимым. Она смутилась и отступила куда-то вбок, наткнувшись на соседний шезлонг. На него и опустилась, надеясь, что Моджеевский не заметил.
— Если честно, не знаю… наверное, правильно было бы быть, — пожала она плечами. — А еще думаю, что если они за семь лет не разбежались, то тогда… все так и должно было случиться. Ты же больше не сердишься на Женю?
Богдан не сразу ответил. Он снова, в который уж раз за вечер, внимательно разглядывал ее лицо — то ли запоминал, то ли сравнивал со своими воспоминаниями. Еще зимой сестра разбередила переживания, которые он успешно научился контролировать за долгие годы, и теперь, совсем близко от Юльки, они вырвались на свободу и ворочались внутри, настойчиво подталкивая к объяснению.
— Я сержусь на себя, — проговорил он негромко. — Не потому, что сказал тебе. Тогда я так думал. Но ты так и не узнала, когда я стал думать иначе. И за это я на себя сержусь.
Юлька озадачилась и непонимающе глянула на него. Быстро. И точно так же быстро уткнулась губами в бокал, делая крошечный глоток. Просто чуть смочила кожу шампанским, недостаточно, чтобы пузырьки ударили в нос. И улыбнулась, потому что улыбнуться ему было правильно. Наверное. Ничего же не произошло.
Именно это она и поспешила озвучить. Не обесценить сказанное, а успокоить — себя и его.
— Не надо. Вот это уже точно лишнее. Тем более, столько времени прошло. Я тебя тогда не понимала, а потом поняла. В теории ты был даже прав.
— А я на практике знаю, что во все это вмешалась моя мать, — резко сказал Богдан и посмотрел ей прямо в глаза. — Ведь так?
— С чего ты взял? — пробормотала она от неожиданности.
— Так это правда?
Ну и что ей было отвечать ему? Как вообще отвечать на такие вопросы? Этому Юльку точно ни в университете, ни на каких курсах не учили. Она только знала, что во всем надо быть последовательной, потому ей оставалось лишь подтвердить.
— Правда. Но лишь отчасти, потому что все решения я принимала сама. Понимаешь, она ведь тоже была права во всем. У вас у каждого — были причины, по которым вы… пытались просветлить мои мозги, — усмехнулась Юля. — Ты — про Женю. Твоя мама — про тебя.
— И что это такое было, что оказалось важнее меня… нас!
Довольно долго она молчала. Пыталась переварить неожиданное открытие: Богдану, за каким-то чертом, и сейчас… важно. И это тем более странно, что ей и в голову не приходило, что важность подобных вещей может быть актуальна и через столько лет. Тем более, для него. Это настолько не вязалось с Богданом Моджеевским, которого она помнила, что понадобилась пауза, чтобы осознать.
Впрочем, до конца — все равно не удалось. Слишком сильны были эмоции, звучавшие в его голосе. Слишком не по случаю — напряжено лицо. Странно. Почти шокирующе.
Она сглотнула, пытаясь вернуть себе безмятежность. И озвучила совсем не то, что думала:
— Бодь, только не говори мне, что ты собрался меня в чем-то обвинять, а!
— Обвинять? — опешил он. Брови его сердито сошлись на переносице. Богдан сделал глубокий вдох, выплеснул в песок шампанское и сдержанно проговорил: — Я надеялся, ты повзрослела.
— Ну вот, продолжай в том же духе, и мы вернемся к тому, с чего начали. Но ты же не поссориться хочешь, а поговорить, — миролюбиво махнула ему Юлька, надеясь только, что ее нервозность не заметна.
— Неважно, чего я хочу, — усмехнулся он и поднялся с шезлонга. — Пошли смотреть фейерверк. Не будем расстраивать Елизавету Романовну.
— Я позвонила тебе в сентябре, когда Роман бросил Женю. Когда я об этом узнала — я в тот же вечер позвонила тебе, потому что мне больше некому было звонить.
— Что-то я не помню, чтобы ты мне звонила, — устало проговорил Богдан. — Это я тебе телефон обрывал несколько месяцев.
— А я, зараза такая, тебе один раз, — прозвучало то ли вызовом, то ли напускной бравадой. — И с классическим Юлькиным везением попала на твою маму. Ты был в ду́ше… ну она так сказала, когда вызов приняла, и я говорила с ней. Собиралась с тобой о Романе, а вышло, что с ней о нас. Она знала, что мы встречались и кто я. Понимаешь… Нина Петровна тогда мне все объяснила с той точки зрения, которую я успешно игнорировала, когда все-таки надеялась, что однажды мы помиримся. Я ведь и сама понимала, что отношения Жени и Ромы нас разделяют… но даже и потом, когда они разошлись… твоей матери никак не могло понравиться то, что у нас с тобой… Это даже не капризы какие-то, не вредность. Но мы в принципе не смогли бы нормально сосуществовать, если все называть своими именами. Я боялась назвать, а она нет. Ей это было бы слишком больно, что сначала Роман, потом ты… что вы с нами. Что я — именно Женина сестра. Она сказала, что на пороге дома ляжет, чтобы не пустить тебя ко мне. Чтобы ты не переступил… Что ты не сможешь и не имеешь права переступить. И поставить тебя перед таким выбором — это жестокость, которую ничем нельзя оправдать.
Он снова помолчал, и одновременно с тем, как осознавал услышанное, в нем нарастал гнев. На всех них — на мать, на Юльку, на себя. Сдерживая желание и самому взорваться фейерверком, Богдан глухо спросил:
— Какого черта ты не сказала об этом мне?
— Как ты себе такое представляешь? — удивилась она, по-прежнему безмятежная внешне, но он будто бы чувствовал исходящую от нее вибрацию. — И потом… я понимала ее реакцию. Я и сейчас ее понимаю. Ты вспомни себя, когда узнал про Женю и своего отца, а ей… ей каково было? Мало того, что у нее мужа увели, так еще и сын… связался с девчонкой из семьи «разлучницы». Это ведь действительно для нее страшно, Богдан. И унизительно. А она — твоя мама.
— Вот именно. Она — моя мама. И ей надо было говорить со мной, а не с тобой. Ты не понимаешь?
— С тобой, обрывающим мне телефон? Прогулявшим тестирование? Потерявшим целый год? Ты бы все равно ее не услышал… Бодь… мы были влюблены, очень влюблены, но где гарантия, что это не было бы мимолетным, проходящим? А ты мог навсегда испортить с ней отношения. Не знаю, какие надо испытывать чувства, чтобы они того стоили. Я выросла без мамы… ты же знаешь… да, отец и Женька меня вынянчили, очень любили, делали возможное и невозможное, чтобы я не чувствовала себя сиротой, но мамы у меня не было, я ее не помню даже. Я бы все отдала, чтобы она жила, чтобы то, что делала Жека, делала она. Завтраки, косички, уроки. Но мне тупо не повезло. Мамы не было… А у тебя была и… есть. Настоящая, родная, своя! Ну как я могла становиться между вами?! Не сердись, Бодь. Я же правда не могла.
— Зато ты прекрасно смогла избавиться от меня! — рявкнул он. В тот же момент раздался хлопок, и небо украсилось букетами разноцветных искр, весело мелькавших под музыкальное сопровождение и так не вязавшихся с горечью, которую испытывал Богдан. — Черт! Я ведь искал тебя, когда случайно узнал, что мать вмешалась. Не знал точно, как… что она сделала. Хотел поговорить с тобой, а оказывается, оно тебе нахрен было не нужно.
Богдан резко развернулся и быстро зашагал к центру веселья, где, несмотря на какофонию звуков, отчетливо были слышны радостные «ура!»
И чувствовал себя лишним посреди всего этого. Как когда-то давно, когда все его одноклассники выпускались из школы и делились планами о том, куда поступают, а он — оставался позади, сознательно и упрямо, наказывая и себя, и Юльку. Вот, дескать, полюбуйся!
Просто из чувства протеста, потому что глупо верил в то, что заметит, явится, сделает что-нибудь. А она, будто бы каменная, выдержала это до тех пор, пока не уехала из города и из его жизни — окончательно. И просто стерла себя насовсем. На долгие-долгие годы, оставив по себе неизбывную тоску и зимний шарф, который сама вязала ему в подарок на день рождения. Этот шарф затерялся среди переездов, Богдан и не заметил. А сейчас почему-то вспомнилось.