Его батальон

— Что там снова у вас? Опять светомаскировка? — недовольно начал Гунько, когда он доложил о себе.
— Нет, не светомаскировка. На нейтралке обнаружены разведчики.
— Чьи разведчики?
— Мои, разумеется.
— Ну и что?
— Один ранен.
— Хоть не оставили его там? Немцам, говорю, не оставили? — В голосе командира полка прозвучала тревога.
— Нет, не оставили. Вынесли и уже отправили в тыл.
— Так, — майор помолчал. — Когда будете докладывать о готовности?
— Когда подготовлюсь. Подразделения только еще начинают завтрак.
— Давай, давай, шевелись, Волошин. У тебя задача номер один. Наибольшей важности. Ее надо выполнить во что бы то ни стало.
— Понятно, что надо выполнить.
— Нет, не понятно, а обязательно. Понимаешь? Кровь из носу, а высоту взять.
— А как поддержка?
— Будет, будет поддержка. Рота Злобина будет целиком задействована на вас.
— Это хорошо. Как приданная?
— Нет. Будет поддерживать. Со своих опэ.
Это была минрота второго батальона, у которой тоже, конечно, негусто с минами, и вся она состояла из трех восьмидесятидвухмиллиметровых минометов. Но и то была радость. Наверно, почувствовав удовлетворение комбата, командир полка попытался подкрепить его, сообщив:
— И это — для контроля и помощи тебе поднимаю весь штаб. Скоро к тебе придут командиры…
Волошин, криво улыбнувшись, хмыкнул в телефонную трубку.
— Вот это помощь! Мне стволы нужны. Артиллерия с боеприпасами.
— Будет, будет. Я тут вот увязываю. Все необходимые распоряжения уже отданы.
— Да-а, — опечалясь, вздохнул Волошин. — Распоряжений, конечно, хватит…
— Подбросим патрончиков. Лукашик уже отправился, повез, что там у него наскреблось.
— Товарищ десятый, — оживляясь, перебил его командир батальона. — А как все же с атакой? Разрешили бы на полчаса раньше. Или на полчаса позже?
— Нет, будете выполнять, как назначено. Артбатарея открывает огонь ровно в шесть тридцать.
Волошин поморщился. Он так и знал, что это его обращение окончится неудачей, но вот не удержался. И напрасно. Кажется, это был последний спокойный их разговор, последующие в горячке боя уже будут другими — на басах, с нервами и матом. Гунько с началом боя совершенно менялся, и тогда о чем-либо упросить его или переубедить было невозможно. Переубеждало его только начальство, с которым он оставался неизменно покладистым.
Пока командир батальона разговаривал по телефону, принесли завтрак — Волошин услышал, как за его спиной оживился всегда апатичный Чернорученко, с удовольствием принимаясь хлопотать возле котелков и буханок мерзлого хлеба.
Комбат положил на аппарат трубку.
— Вот, товарищ комбат, завтракайте.
Телефонист поставил на уголок ящика плоский алюминиевый котелок, облитый супом, на снятую крышку уважительно положил пайку хлеба. Прыгунов на соломе развязывал вещевой мешок.
— Тут вот доппаек вам, товарищ капитан. Старшина завернул. Что тут? А, вот сало…
Он осторожно извлек из вещмешка что-то завернутое в измятую, изодранную газету, положил на ящик.
— Вот, вам и лейтенанту.
Волошин понял: это был доппаек за март — месячная командирская надбавка к солдатской фронтовой норме, всегда неожиданная и даже удивлявшая своей изысканной утонченностью, — в виде рыбных консервов, масла, печенья. Впрочем, масло и консервы теперь были заменены салом, что тоже весьма неплохо. Глядя, как Прыгунов старательно выискивает в вещмешке раскрошившиеся остатки печенья, Волошин взял один кусочек на зуб, попробовал и с небрежной щедростью подвинул к краю весь измятый отсыревший кулек.
— Угощайтесь, Чернорученко!
— Да ну…
— Ешьте, ешьте. Пока Гутмана нет.
— Это вам, — смутился Чернорученко. — Мы вот — пашано.
— Гутман придет, приберет, — сказал Прыгунов, принимаясь с Чернорученко за свой котелок с супом. — И лейтенанту тут. Всем вместе.
«Не хотят — пусть прибирает Гутман», — подумал комбат. Он же есть это печенье просто стыдился, глядя, как отстранились от него бойцы. Тем не менее, как и все, он тоже был голоден и, чувствуя, как катастрофически убывали минуты тихого времени, знал: скоро станет не до еды. Он быстро выхлебал свои полкотелка остывшего пшенного супа и засунул в полевую сумку складную алюминиевую ложку.
В этот момент зазуммерил телефон.
— Начинается!
Действительно начиналось. Звонил ПНШ-2, требовал сведения о разведке обеих высот, и Волошин грубо ответил, что сам еще не получил этих сведений. С ПНШ он отвел душу, он выговорил ему без обиняков все, что думал об организации его службы в части. Капитан обиделся, они поспорили, но только он положил трубку, как зазвонил начальник артиллерии. Этому надо было увязать некоторые моменты артподготовки минроты Злобина с действиями его батальона. Начальника артиллерии Волошин, в общем, уважал, это был толковый кадровый капитан, с которым они отлично договаривались на тактических учениях под Свердловском, но теперь Волошин срезал его первым вопросом:
— Сколько?
— Что — сколько?
— Сколько дынь на меня отпущено? Бэка? Два?
— Ого, захотел! — развеселился капитан. — Бэка! По двадцать дынек на ствол. Уразумел?
— Уразумел. Что и увязывать? Какое тут может быть взаимодействие!
— Тем более надо взаимодействовать, — сказал начарт. — Когда дынек навалом, тогда действительно… Тогда ешь от пуза, и еще останется. А тут каждая дынька на учете.
— Вот что, капитан, — сказал Волошин. — Я попрошу об одном. Чтоб не все сразу. Чтоб — на потом. Сначала уж я сам как-нибудь. Понял ты меня?
— Я-то понял, — вздохнул начарт в трубку. — Да надо мной поймут ли?..
«Над тобой вряд ли поймут», — подумал Волошин, заслышав, как в траншее застучали шаги и кто-то, тихо разговаривая, затормошил палатку. По беззаботному смеху и долетевшим обрывкам разговора комбат понял, что это шли работники штаба, отряженные ему для контроля и помощи. И действительно, в тесную землянку втиснулись три плотные командирские фигуры в полушубках, с раскрасневшимися от морозного ветра лицами, озабоченные и в то же время затаившие важность возложенных на них обязанностей.
— Привет, комбат, — фамильярно подал ему руку первый вошедший, капитан Хилько, начхимслужбы полка, с виду человек крайне простецкий в отношениях с командирами и подчиненными.
— Мы думали, комбат еще спит, — сказал другой, тонкий, с чернявым нервным лицом полковой инженер, фамилии которого Волошин не помнил, в полк тот прибыл недавно. — Это нас подняли ни свет ни заря.
— Да, вас подняли зря, — сказал комбат, невольно сопротивляясь этой навязываемой ему фамильярности. Вообще-то он был не против фамильярности как таковой, но теперь чувствовал, что за ней таилось желание этих людей поглубже влезть в суть его и без того мало веселых дел, и он не мог не воспротивиться этому.
— Как то есть зря? — удивился третий с новенькими погонами майора, плотный, с брюшком, человек в годах, которого Волошин видел впервые и теперь не без некоторой опаски присматривался к нему. — Как это зря? Разве атака отменяется?
— Атака не отменяется, — сказал Волошин. — Атака в шесть тридцать.
— Вот-вот! Полковник именно так и ориентировал. Командир дивизии, — уточнил майор, кого он имел в виду, и комбат понял, что майор, по всей видимости, из штаба дивизии. — Значит, значит… — говорил он, пытаясь озябшими руками достать из брючного кармашка часы. Волошин опередил его, вынул свои и сказал:
— Значит, осталось полтора часа.
— Правильно. Поэтому не будем терять времени. Меня интересует наличие конского состава.
— Восемь лошадей, — не сразу, с некоторым удивлением ответил комбат.
— Так, так, — заторопился майор. — Ветеринарная обеспеченность? — задал он следующий вопрос.
— Очевидно, вы что-то спутали, — с желчным спокойствием сказал комбат, начавший догадываться, что перед ним ветврач штаба дивизии. — У меня атака, а не выводка конского состава.
— То есть как? — округлил глаза майор.