Сон в красном тереме. Т. 3. Гл. LXXXI — СХХ.

Ресницы Дайюй дрогнули, она опустила голову.
— Милая сестрица, как все это интересно! — воскликнул Баоюй. — Но прошу тебя, объясни мне хоть несколько из тех знаков, которые перед тобой!
— А что тут объяснять, — промолвила Дайюй, — ты с одного слова все поймешь!
— Я, видимо, туп. Объясни, что значит иероглиф «большой» с крючком и знак «пять» между ними, — попросил Баоюй.
— Ну ладно, смотри, — засмеялась Дайюй. — Иероглиф «большой» со знаком «девять» означает, что во время игры на цине большой палец следует положить на девятый лад. Знак «пять» с крючком — что правой рукой надо ударить по пятой струне; таким образом, это не иероглифы, а условные значки для обозначения определенного музыкального тона. Все очень просто. Что касается слов «протяжно», «мягко», «свободно», «плавно», «бодро», «весело», то они означают, как надо играть, обычно — в каком темпе.
— Милая сестрица, ты так хорошо знаешь правила игры на цине, что можешь научить всех нас играть, — сказал Баоюй.
— Злоупотреблять игрой на цине нельзя, — ответила Дайюй. — Древние брали цинь в руки, чтобы успокоить душу и заглушить низменные страсти. Уходили в самую дальнюю комнату внутренних покоев, в лес, в горы либо на берег реки, где тишина, где дует свежий ветерок и светит луна. Там они, бывало, погружаются в благовонные волны, их не тревожат суетные мысли, плоть и дух пребывают в равновесии, и тогда душою они сливаются с божествами и проникают в сущность самого «дао». Вот почему древние говорили: «Трудно встретить того, кто понял бы музыку души твоей». И они играли в одиночестве под свежим ветром и ясной луной, среди голубых сосен и причудливых скал, среди диких обезьян и старых аистов, чтобы не осквернить цинь. Игра на нем — большое искусство. Прежде чем взять в руки цинь, необходимо привести в порядок одежду, начиная с головного убора, надеть следует плащ из перьев аиста либо широкий халат, подражая предкам, — лишь тогда ты достоин коснуться божественного инструмента. Вымой руки, воскури благовония, сядь на мягкое ложе, положи цинь на столик так, чтобы его пятый лад находился против твоего сердца, и начинай играть обеими руками — лишь тогда тело и душа придут в гармонию. Играть следует торжественно или бодро, в зависимости от настроения…
— Я хотел учиться развлечения ради, — сказал Баоюй. — А так, как ты говоришь, действительно трудно!..
Вошла Цзыцзюань и, взглянув на Баоюя, с улыбкой спросила:
— Чем это второй господин так взволнован?
— Сестрица просвещает меня в моем невежестве! — воскликнул Баоюй. — Так бы и слушал ее без конца.
— Я не об этом, — сказала Цзыцзюань. — Скажите лучше, что привело вас нынче сюда? Почему раньше не приходили?
— Я слышал, сестрица больна, и не хотел ее беспокоить, — ответил Баоюй. — Кроме того, школа отнимает все время.
— Не утруждайте, пожалуйста, барышню, — прервала его Цзыцзюань. — Она лишь недавно поправилась.
— А я заслушался и не подумал, что она устала! — воскликнул Баоюй.
— Я совсем не устала, — возразила Дайюй, — напротив, эта беседа для меня — развлечение. Боюсь только, что не очень хорошо объясняю.
— Не бойся, постепенно я все пойму! — заверил ее Баоюй, вставая, и добавил: — В самом деле, сестрица, тебе нужно отдохнуть! Завтра расскажу о нашем разговоре Таньчунь и Сичунь и пришлю их к тебе, пусть учатся музыке, а я буду вас слушать.
— Выбрал для себя самое легкое, — засмеялась Дайюй. — Но если слушать не понимая… — Она осеклась, подумав о своих чувствах к Баоюю.
— Главное — научитесь играть, я буду с удовольствием слушать, — промолвил Баоюй. — А окажусь «быком» [9], не обращайте внимания.
Дайюй слегка улыбнулась и покраснела, а Цзыцзюань и Сюэянь рассмеялись.
Баоюй собрался уходить, когда вошла Цювэнь, а с ней другая служанка, державшая в руках горшок с орхидеей.
— Госпоже прислали в подарок четыре горшка с орхидеями, — сказала Цювэнь, — но ей некогда заниматься цветами, и она велела один цветок отнести второму господину Баоюю, а другой — барышне Дайюй.
Дайюй заметила два бутона на одной веточке — и сердце ее дрогнуло. Она не знала, счастливое это предзнаменование или несчастливое. Из задумчивости ее вывел Баоюй. Поглощенный мыслями о цине, он сказал:
— А почему бы тебе, сестрица, не сочинить песню на мотив «Гляжу на орхидею»?
Дайюй стало не по себе. Проводив Баоюя и вернувшись в комнату, она поглядела на цветок и подумала: «Весной все расцветает, на деревьях появляются листья, а я молода, но немощна, словно тростник или ива осенью! Если бы мои мечты сбылись, возможно, я постепенно поправилась бы! Но проходит весна, и ветер и дождь срывают лепестки!»
При этой мысли слезы заструились из глаз Дайюй. «Что это с барышней? — подумала Цзыцзюань. — Только что была веселой, а поглядела на цветы — и расстроилась».
Цзыцзюань всячески старалась развлечь барышню, когда явилась служанка от Баочай.
Если хотите узнать, с чем она пришла, прочтите следующую главу.
 
Глава восемьдесят седьмая
Расстроенная печальными стихами и воспоминаниями, девушка играет на цине;
в предающуюся созерцанию молодую монахиню вселяется дух блуждающего огня
Итак, Дайюй велела впустить служанку. Та справилась о здоровье Дайюй и отдала письмо. Дайюй предложила служанке чаю, а сама принялась читать письмо:
«Увы, я не смогла провести с тобой день твоего рождения. На нас обрушилось столько неприятностей, а мать уже стара, ей не углядеть за всем. По целым дням у нас грызня и скандалы, а тут еще свалилось несчастье — неотвратимое, как ветер или дождь. Я совершенно не сплю, ночами ворочаюсь с боку на бок, одолевают мрачные мысли! Мы с тобой очень близки по духу, и ты должна меня понять!
Помнишь нашу «Бегонию»? А как мы осенью любовались хризантемами и ели крабов, помнишь? Весело тогда было. Запали в душу такие строки:
Ты родилась в недобрый день, под несчастливою звездой.
Тогда предчувствие невзгод жизнь омрачило всей семье.
Сковала, как сирот, сестер неодолимая печаль,
А матушка в года свои совсем ослабла, одряхлела…
Покоя не было у нас весь день, с рассвета до темна
Рычанье тигра, песий лай [10] не утихали ни на миг,
Потом обрушилась беда… Весь дом несчастье потрясло, —
Неистовей, чем ветра шквал, сильней, чем ливень в непогоду [11].
Ночь глубока, а я томлюсь. Ворочаюсь, и — не заснуть.
О, бесконечная печаль! Нет ей начала, нет конца!
С тобою мысленно делю раздумья грустные свои,
Лишь у тебя могу искать сочувствие и пониманье…
Я вспоминаю, как возник наш круг — «Бегония» — в те дни,
Когда осенняя пора в нас породила свежесть чувств,
Любуясь хризантемой, мы вкушали крабов не спеша,
Был тесен долгий наш союз, и всем казалась жизнь отрадной.
…Я помню фразу из стиха, которую хочу прочесть:
«Одну лишь верхнюю из веток
Не заслоняет тень от мира,
А веток остальных удел
Неторопливо расцветать…»
Никто так горько не вздыхал о быстротечности расцвета,
Как мы с тобою в те часы, когда одни цветам внимали…
…Воспоминанья о былом сейчас растрогали меня,
Я в четырех строфах тебе поведать так хочу об этом.
Нельзя сказать, что нет причин прорваться стону моему;
И все же песню предпочту, в которой растворятся слезы.
Прискорбно: меняется времени счет,
И снова холодная осень подкралась.
Тревожит по-прежнему горе семьи,
Живу одиноко, в разлуке печалясь…
Мне чудится в северной комнате мать, —
Возможно ль не помнить ее треволненья?
Печаль ее, нет, не могла я унять,
Поэтому в сердце, как прежде, — смятенье…