Бальзак

Бальзак тотчас же распознает ловушку, в которую он угодил. Другой на его месте отнесся бы к этому безразлично или, собравшись с духом, сказал правду. Но Бальзак никогда не отчаивается и никогда или очень редко решается высказывать незнакомкам правду о себе. И вся их переписка до конца останется столь же неискренней, как вначале. Для Бальзака-романиста неправдоподобие никогда не служило серьезным препятствием, и вот с великолепной дерзостью он вздымает логику на дыбы, желая укротить подозрения своей обеспокоенной корреспондентки:
«Вы с некоторым недоверием попросили у меня объяснений по поводу моих двух почерков. Но у меня столько же почерков, сколько дней в году... Эта подвижность, это непостоянство есть лишь следствие фантазии, которая может представить себе все и тем не менее остается девственно-чистой, подобно зеркалу – никакое отражение не в силах запятнать его».
Нет, она непременно должна доверять ему и не опасаться, что «он шутит с ней». И тот же человек, который пишет непристойные «Озорные рассказы», отважно заявляет, что он-де «бедное дитя», которое было и будет жертвой своих нежных чувств к женщинам, своей робости, своей доверчивости. Это дитя, охваченное робостью, – свойство, которого доселе никто не подозревал в Бальзаке, – начинает теперь пренаивно делать признания Незнакомке.
Он описывает ей: «сердце, которое до сих пор знало одну-единственную в мире женщину».
Он стремительно пишет десять, двенадцать, шестнадцать страниц, наполненных этими довольно сомнительными признаниями. Он говорит о своем стиле, о своем творчестве, «вынуждающем его отказываться от женщин, которые, собственно, являются моей единственной религией». Он пишет о своем одиночестве, и можно только дивиться утонченной деликатности, которая звучит в его уже несколько влюбленном тоне.
«Вы, которую я ласкаю, как сладостную иллюзию, – пишет он Незнакомке. – Вы, которая, как упование, проходит сквозь все мои мечты... Вы не знаете, что означает для поэта, когда в его одиночестве появляется столь сладостный образ, чьи контуры, именно потому, что они столь неясны и неуловимы, наполняют его таким восторгом».
Он не получил от нее и четырех писем, не знает ее имени, не видел ее портрета, но в своем третьем письме уже признается ей.
«Я люблю вас, Незнакомка! И это удивительное чувство – только естественное следствие моей всегда унылой и несчастной жизни... Если с кем и могло приключиться что-либо подобное, то именно со мной».
Когда мы читаем эти поспешные излияния Бальзака, нас прежде всего охватывает чувство неловкости. Все эти якобы овладевшие им чувства звучат надуманно и неискренно. Они оставляют скверный привкус сентиментальной романтики. Невозможно избавиться от подозрения, что Бальзак изо всех сил придумывает чувства, которых он, по совести говоря, еще вовсе не испытывает. По единственному дошедшему до нас письму госпожи Ганской – после смерти Бальзака она предусмотрительно сожгла все свои письма – нам ясно, что они были полны сетований и сентиментальной меланхолии. Да и в других ее письмах, например к брату, невозможно найти ни строчки, в которой бы проявилась личность необычная. Но Бальзак, может быть сам того не сознавая, объясняет» в нескольких словах своего письма то, что кажется необъяснимым:
«Я должен сочинить себе страсть!»
Он хочет сочинить для себя любовный роман. После того как герцогиня де Кастри испортила первый его набросок, он пытается теперь рискнуть и создать новый с этой Незнакомкой. Он инстинктивно действует в духе времени. В эпоху романтизма парижская и европейская публика ждет от своих писателей не только захватывающих романов на бумаге. Она хочет, чтобы они сами выступали героями великосветских любовных похождений. Чтобы убедить сердца, писатель должен как можно больше афишировать свои роскошные и шумные любовные истории. Байрон благодаря своим приключениям и связям с графиней Гвиччиоли, Лист, соблазнивший мадам д'Агу, Мюссе и Шопен, возлюбленные Жорж Санд, Альфьери, открыто живший с графиней Альбани, – все они интересовали публику своими похождениями ничуть не меньше, чем своими произведениями. И Бальзак, гораздо более чувствительный к своим успехам в обществе, чем к своим литературным успехам, Бальзак-честолюбец, не хочет плестись в хвосте. Напротив. Он жаждет превзойти своих коллег.
Идея вступить в связь с дамой большого света воодушевляет писателя на протяжении всей его жизни. И когда вместо того, чтобы вежливо поблагодарить свою корреспондентку, он с места в карьер начинает осыпать эту невидимую «русскую или польскую княгиню» пламенными признаниями и едва завуалированными нежностями, то причиной этому отнюдь не «наивность», как он сам пытается это изобразить. Нет, он полон твердого намерения сконструировать свой «роман жизни», придумать для себя страсть. И, как всегда, чувство Бальзака покорно подчиняется его воле. Воля у него всегда первична. Это исходная сила, подчиняющая себе все другие и управляющая ими.
Только так становятся нам понятны первые письма к Незнакомке. Это вступительная глава романа, и роман этот, как надеется Бальзак, будет на этот раз детищем не фантазии, а реальных событий. Главная фигура этого романа – Незнакомка. И лишь в последующих главах она приобретет форму и очертания. Поначалу же она захватывает его воображение лишь таинственной далью, в которой она возникла, и своим высоким общественным положением. Подобно Беатрисе, героине его одноименного романа, она обитает в уединенном замке, вдали от столицы, – непостижимая Ариадна, ожидающая освободителя Тезея. Этой женщине, которой он намерен поручить ведущую любовную партию будущего романа, он, обожающий всякую маскировку, противопоставляет вовсе не того Бальзака, каким является в действительности, а некоего романтического юношу, тщетно жаждущего «чистой» любви, юношу, чью скорбную стезю жизнь доселе устилала лишь одними терниями.
Итак, перед нами автопортрет Бальзака, написанный специально для таинственной Незнакомки.
В большом городе он одинок. На белом свете нету никого, кому бы он мог доверить свои интимные помыслы. Страсти терзали его, а в итоге одни разочарования. Ни одна мечта его не исполнилась. Никто не способен оценить его сердце.
«Я предмет самой дурной молвы. Вы не можете себе вообразить, какой злобой, клеветой и какими дикими обвинениями меня осыпают».
Никто, ни в Париже, ни в целом мире, никто не понимает его.
«Только одно надежно: моя одинокая жизнь, моя постоянно возрастающая работа да мои горести».
И в отчаянии он бросается в работу, «как Эмпедокл 43 в кратер, в котором жаждет обрести славу». Этот «бедный художник» презирает деньги, презирает славу, и только об одном мечтает тридцатипятилетний Парсифаль 44 – о любви!
«Моя единственная страсть, которая всегда приносила мне разочарования, – женщина... Я наблюдал женщин, я научился их понимать и нежно любить. Но единственная награда, которая мне выпала на долю, было то понимание, которым великие и благородные сердца дарили меня из своего далека. Только в своих сочинениях я мог делиться своими желаниями и мечтами».
Никто не хочет «любви, которая вечно в моем сердце, любви, о которой я мечтаю и которую никто не понимает». Почему же его не понимают? «Несомненно потому, что я слишком сильно люблю».
«Я был готов на величайшие жертвы. Я мечтал лишь об одном-единственном дне счастья в год, о счастье с юной женщиной, которая, подобно фее, должна возникнуть предо мной. И я был бы доволен этим и верен ей. Но я и сейчас лишь мечтаю об этом. Я не молод, мне уже тридцать пять, я изнуряю себя все более тяжкой работой, которой отдал свои лучшие годы. Но мечта так и не стала явью».
И чтобы ускорить развитие романа, Бальзак с поразительней интуицией применяется к кругозору мечтательной и, пожалуй, богобоязненной княгини, которая вряд ли поняла бы человека легкомысленного или авантюриста типа Казановы. Нет, она, несомненно, будет требовать от художника «чистоты» и «веры». Следовательно, любовные порывы нужно слегка окрасить меланхолией, положить на них чуточку лордбайроновского грима – разочарования – и придать восторженности романтические тона. Но, сыграв всю эту тщательно продуманную прелюдию, в которой он с захватывающей силой изобразил верность своего сердца, свою чистоту, порядочность и свое одиночество, Бальзак в быстром крещендо устремляется на приступ. Ему, знатоку литературной техники, ясно, что захватывающий роман должен завладеть читателем уже в первой главе.