Золотая рыбка для мажора (СИ)

— Правильно сделали! Нельзя их губить! Это место может стать настоящим лекарством от депрессии, — сообщаю на полном серьёзе. — Вязьмину нужно брать деньги за посещение этого кладбища. Или заняться благотворительностью и заключить договор с психбольницей.
Я иду вдоль статуй и рассматриваю их лица — они все красивые. И вообще-то Богдан Алексеевич очень талантливый скульптор. Неясно только, что у него за сдвиг такой в сторону гигантизма некоторых мест.
— Знаешь, зая, а ты очень странно для девственницы реагируешь на подобного рода обнаженку, — вдруг делится наблюдениями Гесс.
Пока я рассматриваю статуи, он рассматривает меня.
— Почему это? В наше время интернета даже дети привычны к обнаженке, — отпираюсь.
— Да нет. Это другое. Я теперь почти уверен, что ты не такая невинная маргаритка, какой прикидываешься.
Он что, назвал меня по имени? Да нет, вряд ли. Скорее всего, имел в виду цветок.
Я пожимаю плечами и иду дальше. Не собираюсь обсуждать с Гессом свой жизненный опыт. Сворачиваю к Афродитам — хочу и их рассмотреть поближе, а Гриша перед тем, как присоединиться ко мне, ставит сумку на стол в беседке.
— Это жена Богдана, — появляется он за моей спиной, когда я остановилась у статуи, так сказать, «бешеной» богини красоты. Лицо её перекошено, рот раскрыт в крике, а руки подняты на манер кошачьих лап, готовых царапаться, и даже острые когти на них выглядят оружием. — Он создал её незадолго до развода.
— Она из-за этого с ним развелась? — задаю справедливый вопрос.
Я бы точно развелась! А Гесс смеётся:
— Вполне возможно. А вон там она перед свадьбой, — машет дальше, и я иду к богине «влюбленной».
Разглядываю скульптуру. Определённое сходство между шедеврами Вязьмина прослеживается не только в арбузах. Ясно, что модель у творца была одна, но насколько же все-таки меняется воспроизведение образа от отношения к нему! Эта Афродита красивая и нежная, а раскинутые в стороны руки готовы обнять весь мир. Мне становится грустно. И почему-то жаль Богдана Алексеевича. Хотя, наверное, правильнее было бы жалеть его жену. Но её я совсем не знаю, а гадкий аферюга мне стал уже почти родным. Заплатит обещанные полмиллиона — станет не почти, а совсем родным.
— Ты боишься, что Вязьмин вложит в скульптуру свое личное отношение, и оно тебе не понравится? — озаряет меня внезапной мыслью.
— А ты очень прозорливая, зая, — говорит Гесс задумчиво и не отпирается. Берет меня за плечи и разворачивает к беседке. — Пойдём под крышу, сейчас дождь начнётся.
Я задираю голову. И правда. На улице резко темнеет от стремительно набегающей  тучи. Мы прячется от неё в беседке и усаживаемся рядом на каменную, крытую деревом лавочку. Я думала, Гриша замнет тему, а он мне все же поясняет:
— Мне нравится Вязьмин. Он странный, но интересный. Незаурядная личность. Я не хочу знать его тайные мысли обо мне, какими бы они ни были.
— Понимаю, — вздыхаю я.
Мне иррационально хочется отозвать своё желание и не заставлять Гришу позировать, но я молчу. Напоминаю себе, что в нашей тройке самое жалкое лицо — я. Поэтому жалеть мне надо только себя и никого другого.
Падают первые тяжёлые капли, а за ними на землю обрушивается целый поток. Дождь барабанит по крыше, как бешеный барабанщик. За пределами беседки ничего не видно, но пахнет озоном, мокрой землёй и клубникой, которую Гриша достаёт из сумки. Первая. Я в этом году её ещё не ела.
От дождя холодает, поэтому я не возражаю, когда Гесс обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Это же для того, чтобы согреться! И когда он подносит к моим губам спелую ягоду, украшенную шапкой взбитых сливок, тоже не возмущаюсь. Раскрываю рот и откусываю ароматную прелесть.
К счастью, дождь быстро заканчивается, и выглянувшее солнце снова припекает. Это делает мои отмазки негодными, и я настаиваю на продолжении экскурсии.
Мы бродим среди статуй до самого обеда и строим предположения, что сделал плохого Вязьмину тот или иной натурщик. Хохочем почти постоянно. Хорошо, что забор высокий и глухой, а то бы, наверное, весь посёлок сбежался посмотреть, что у нас происходит.
 
— Так, ну вроде всех посмотрели. Едем обедать? — спрашивает Гесс у крайней от ворот статуи.
У меня бурчит желудок. Клубника — хорошо, а свежий воздух и смех явно работают на аппетит.
— Едем! — с радостью соглашаюсь я.
Мы забираем сумку, закрываем ворота, садимся на мотоцикл и опять куда-то мчим. Сейчас я прижимаюсь к Грише ещё плотнее, чем утром. Мы за эту прогулку стали как будто ещё ближе.
  
Глава 13
 
Мы обедаем в придорожном ресторане, потом просто катаемся по красивым местам — когда Гриша не гонит мотоцикл, вполне можно полюбоваться цветущими полями, озерами и мостами Подмосковья. Под вечер возвращаемся в «Глади», ужинаем в коттедже и идём к причалу смотреть на закат с лодки.
Яхт пришвартовано много, но белоснежная красавица Гесса мне нравится больше всех. Нет, не потому что она самая крутая или большая, просто она как будто на него похожа. Стильная, хищная, с грациозными изгибами.
Время близится к закату, и на берегу действительно безлюдно. Только с одной из яхт гремит музыка — кто-то не пошёл в баню и отдыхает прямо на борту.
— Вау! — не сдерживаю я восхищения, как только мы подходим вплотную к лодке. — А ты дашь мне порулить?
— А то! Конечно, мы же друзья.
— Гришка, а ты чего прогуливаешь тусовку? Минуя мужские развлечения сразу к зае перешёл? — раздаётся не совсем трезвый вопрос нам в спины.
Я вздрагиваю — слышать такое неприятно. Собираюсь юркнуть внутрь яхты, но Гесс обнимает меня за плечи и разворачивает к мужику.
Хотя мужиком качающегося на причале молодого человека называть, наверное, рано. Он молодой и мажористый, как Гесс.
— Никаких зай, Сень, — говорит ему Гриша, лениво растягивая слова, — это моя королева зай. Невеста, можно сказать.
Совсем заврался! Я дергаю плечами, пытаясь скинуть его руку, но Гесс не отпускает, а незнакомый мне Сеня выгибает бровь и подходит к нам ближе, трезвея на глазах. Оглядывает меня внимательным взглядом, и мне приходится ему приветливо улыбнуться. Не стану же я при нем Грише выговаривать.
— Хорошенькая. Где взял? Чего молчит? Иностранка, что ли?
— Где взял, там больше нет, — отрезает Гесс, теряя вальяжность, разворачивает меня к яхте и подталкивает на борт.
Чувствую себя надувной куклой. Всё хорошее, что было сегодня, покрывается неприятным налётом досады. Мне как будто кто-то сверху напоминает: знай свое место, Рита. И сразу вечер перестаёт быть томным. Мне уже не хочется ни заката, ни порулить, ни Гриши рядом. Я дуюсь.
— Иди сюда, — как будто чувствует перемену во мне Гесс и тянет в кабину.
Заводит яхту, ставит меня к штурвалу впереди себя. Кладёт на него мои руки, а сверху накрывает своими.
Сердце моё бьется в унисон рёву мотора. Близость Григория действует, как мощное средство разжижения мозгов. Миг — и я забываю всё плохое. Другой — и моё дыхание учащается. Ещё миг — и мы плавно отчаливаем от берега, чтобы развернуться и плыть вниз по течению куда-то к закату.
Оранжевый диск солнца падает в воду, готовясь исчезнуть, чтобы возродиться завтра с другой стороны реки. В такие моменты я всегда испытываю лёгкую грусть, и меня тянет на размышления о бренности бытия.
— О чём ты думаешь? — как будто слышит мои мысли Гесс.
Он стоит так близко, что не нужно говорить громко. Его губы касаются моего уха, и даже самый безобидный вопрос кажется интимным.
— О том, что всё имеет начало и конец, — сглотнув колкий комок, признаюсь я, — сегодня был прекрасный день, но он подходит к концу. Завтра родится новый, но мы не знаем, каким он будет. Вот только хороший он получится, или плохой — не важно. Он тоже неизбежно закончится, а ему на смену придёт третий. И так до бесконечности… Мне иногда интересно, а если наша жизнь, как день: взошла и закатилась, подобно ему? Значит, через тёмную ночь небытия мы возродимся заново?