Комсомолец (СИ)
Рихард Сергеевич скончался в пятой городской больнице на семьдесят втором году жизни — в августе тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. А уже в девяносто первом стал не только городской знаменитостью — его имя благодаря журналистам узнала вся страна. Узнала и почти тут же позабыла: имена подобных Рихарду Жидкову злодеев мелькали в прессе часто — ежедневно появлялись всё новые, будто грибы после дождя. Имя Рихарда Жидкова получило недобрую славу благодаря тому, что его опустевший дом обрёл новых жильцов. И те решили высадить под окнами дома то ли картошку, то ли цветы — вскопали там землю…
Весть о найденном в огороде умершего пенсионера «кладе» прогремела на весь город. Несколько недель у дома по адресу улица Александра Ульянова, дом тридцать восемь дежурила милиция. А в огороде покойного Жидкова махали лопатами милицейские эксперты. Они не готовили место под картошку — доставали из земли всё новые человеческие останки: в основном, части скелетов. По информации зареченских журналистов, милиционеры нашли на придомовой территории, где раньше обитал «безобидный» пенсионер, фрагменты тел двадцати трёх человек: мужчин, женщин… обнаружили и детские кости.
Первоначально милиционеры предположили, что наткнулись на захоронение времён Великой Отечественной войны — фашисты оставили свой след в Зареченске. Но скоро выяснили, что ошиблись: найденные во дворе Жидкова кости пролежали в земле разное время. По словам журналистов, разброс составлял десятилетия. Возраст самого старого захоронения примерно соответствовал середине сороковых годов. Все остальные фрагменты скелетов оказались в земле позже. А были в этой братской могиле и свежие останки, пролежавшие под окнами тридцать восьмого дома и десять, и пять, и меньше трёх лет.
Вскрылось тогда и ещё одно невероятное обстоятельство. В прессу просочилась информация, что некоторые из обнаруженных во дворе дома Рихарда Жидкова костей в прошлом подвергались термической обработке. Журналисты смаковали этот факт в своих статьях, объясняли непонятливым читателям, что кости когда-то варили или запекали в печи. Они же и предположили, что покойный пенсионер не просто убивал людей — питался человеческими останками сам и кормил ими собаку (на костях нашли следы от собачьих зубов). Жидкова в газетах окрестили Зареченским каннибалом.
К соседней кровати подошёл Пашка Могильный — принялся рыться в рюкзаке. Я сомкнул веки, притворился спящим: не желал, отвлекаться от размышлений. Лежал и представлял, что в это самое время на улице Александра Ульянова преспокойно живёт убийца-каннибал Рихард Жидков. Мужчине в этом году исполнилось (или исполнится?) пятьдесят два года. Его успешная карьера маньяка продлится ещё два десятка лет. Он так и не понесёт наказание за совершённые преступления. А может, ещё и убьёт Свету Пимочкину — если та сунет свой острый нос в его дела. Замаскирует преступление под действия своего коллеги.
Я не чувствовал себя карающей дланью правосудия. И никогда не был фанатичным борцом «за правду», как тот Павка Корчагин, ставший любимцем и идеалом для Александра Усика. И пусть я тоже теперь Саша Усик. Но совершенно не похожий на прежнего Усика — на Комсомольца. Мысли о том, что кто-то где-то не понёс наказания за прежние прегрешения, совсем не мешали мне спать. «Пусть тот, кто без греха, первым возьмет камень и бросит в нее». Я не чувствовал, что вправе бросать камни. Но был уверен: не прощу себя, если не попытаюсь спасти тех, чьи кости пока не лежали в земле под окнами дома Зареченского каннибала.
Тем более что подвиг совершать мне и не требовалось. Достаточно было вообразить себя сознательным советским гражданином… осторожным сознательным советским гражданином — совершить анонимный звонок в полицию… в милицию. Я теперь, конечно, не та фигура, по чьему свистку бросаются в бой милицейские чины (да и представляться не собирался). Но верил, что правоохранительные органы брежневских времён не оставят сигнал о чудовищном преступлении без проверки (заставлял себя в это верить, душил огонёк сомнений). «Во всяком случае, начну с анонимного звонка, — подумал я. — А там… что-нибудь придумаю».
В моей голове постепенно выстроился план мероприятий на ближайшие полгода.
Глобальных задач я перед собой пока не ставил: двадцать пятое января тысяча девятьсот семидесятого года виделось мне контрольной точкой — казалось, что после этой даты многое в моей новой жизни прояснится. Чем бы я ни решил в итоге заняться в будущем (походом во власть для спасения страны или подготовкой почвы для комфортного проживания за пределами развалившегося СССР), диплом горного инженера мне точно пригодится (игнорировать полученный в прошлой жизни опыт работы в этой сфере я не собирался). Да и стипендия отличника будет нелишней. Поэтому я запланировал активно взяться за учёбу.
Ну и попутно я решил «сделать мир хоть немного лучше» — спасти десяток человеческих жизней (чтобы в старости не считать прожитые годы бессмысленно потраченными). Ведь у меня сейчас для этого были все возможности. С послезнанием спасение жизней обещало стать рутинным делом: следовало всего лишь поднять со стула зад и вывести на чистую воду пару-тройку маньяков — ерунда. Что буду делать в случае с Каннибалом, я примерно определился. До седьмого ноября придумаю и как разобраться с Гастролёром. Учёба, маньяки — ничего сложного. А вишенкой на торте станет спасение от удара молотком Светы Пимочкиной.
* * *Третий день полевых работ не принёс ничего нового. Всё то же яркое, но уже не обжигающее сентябрьское солнце над головой. Капуста (много капусты!) — на третий день ни я, ни другие студенты уже и помыслить не могли употреблять её в пищу (уверен, после этой поездки ещё долго не сможем на неё смотреть). Деревенская романтика (мытьё у колодца, уличные туалеты, пыль и насекомые). Назойливое внимание со стороны комсорга, которая решила залечить меня насмерть.
Благодаря Пимочкиной я много раз пожалел о том, что «заболел». Света с утра и до позднего вечера вертелась вокруг меня, как та заботливая мамаша вокруг несмышлёного ребёнка. Пыталась вылечить мне не только горло — занималась «профилактикой» и других, вымышленных ею же заболеваний. Заявляла, что у меня «ослабший организм», что я нуждаюсь в «усиленном кормлении». Вливала в меня «горячее»; пичкала не только гематогеном (его запас у Пимочкиной оказался неистощим), но и «правильной пищей».
Студенты надо мной посмеивались — по-доброму. Тот факт, что я стал объектом экспериментов комсорга, стал очевиден всей группе. Каждый объяснял поведение комсорга по-своему (как и моё): одни студенты не видели в нём ничего необычного, другие шушукались, что Светка «положила на детдомовца глаз». Я же к чужим мнениям не прислушивался — удивлялся собственному терпению. А ещё дивился тому, что при получении мной очередной порции гематогена раздражение в адрес Пимочкиной притуплялось.
Света не реагировала на просьбы оставить меня в покое. Демонстрировала героическое самопожертвование, истинного комсомольского вожака, вскакивая до рассвета, чтобы приготовить мне «горячее питьё». Не обращала внимания ни на шутки подруги, ни на ворчание старосты, всё ещё не оставившего попыток с ней «подружиться». Упорство комсорга заслуживало уважения. Ведь девчонка и сама верила в то, что «лишь хочет помочь товарищу». А я порылся в памяти и пришёл к выводу: таким способом женщины за мной ещё не ухлёстывали.
Колхозная жизнь обещала завершиться в ближайшие дни (хотя я знал по собственному опыту, что иногда неделя могла походить на годы). Решил стерпеть издевательства комсорга, не устраивать разборки со Светой на глазах у сокурсников. Потому что понимал: девчонка не поймёт мои претензии — обиды не избежать. Подумал, что лучше уж поговорю с Пимочкиной о бесперспективности наших с ней отношений наедине. Опыт подобных разговоров у меня был: Светлана не первая, кто беспричинно вообразил меня «своим мужчиной».