Девушка в белом кимоно

Если кадиллак был любимой драгоценностью моего отца, то шелковый платок матери, с воспоминаниями о ней и обо всех этих удивительных историях, был драгоценностью для меня.
— Что-то ты снова притихла, — сказал отец, выдергивая меня из воспоминаний.
Я посмотрела на него.
— Я вспомнила про то, как кокон шелкопряда упал в чашку императрицы.
— Неужели ты это помнишь?
— Конечно. Я помню все твои истории. И ту, в которой корабль сражался за японскую принцессу глубоко в открытом море... — Иногда в этой истории появлялся юноша-самурай, чьи умные слова были острее и эффективнее меча. А иногда главным персонажем становился богатый принц, который мог дать этой принцессе все, чего бы она ни пожелала, кроме одной-единственной вещи, которая была для нее так важна. А когда я спрашивала его, что же это была за вещь, то он улыбался и отвечал: «Я».
— Надо же.
Я похлопала по рулю.
— И ту, в которой было чаепитие с императором.
— Империя, — усмехнулся отец. — На самом деле он был королем торговли и широкой торговой империи. Как ты могла перепутать?
— У тебя слишком много историй связано с чаем, — улыбнулась я. И с Японией. Я посмотрела на отца. — Может быть, освежишь мою память?
Он одарил меня улыбкой. И в этот самый момент время совершило скачок назад, когда Самый Важный Мужчина в жизни девочки рассказывал ей истории, которые она просто обожала. Лучшего и быть не могло.
— Ну что же, пока речь не зашла о шелке, могу сказать тебе лишь одно, — он откашлялся. — Чай никогда не приводил ни к чему хорошему.
    
ГЛАВА 4
Япония, 1957
 
Я протираю глаза, стараясь изгнать из них сон и силясь проснуться. В этот момент мое внимание привлекает едва заметный отсвет, потом странный звук и движение за окном. Белый мотылек бьет своими призрачными крыльями: кажется, что он распахивает их так широко, что они растворяются в темноте, только чтобы снова материализоваться и сомкнуться за его спиной.
Я зачарована этим движением, и мои веки снова начинают наливаться тяжестью. Зевая во весь рот, я вспоминаю старинные легенды о том, что неприкаянные души скитаются по миру в виде насекомых. Мне легко представить себя вот этим мотыльком, увлекаемым утренним ветром. Свободной, спокойной и счастливой. Я навещаю Хаджиме и шепчу ему ободряющие слова о сегодняшней встрече — сватовстве. «Мы репетировали. Мы готовы. Ты им понравишься».
— Наоко!
Я моргаю и щурюсь от света, изгоняющего образ мотылька. Мама снова зовет меня из кухни. Я сажусь, и у меня тут же начинает кружиться голова, поэтому мне приходится лечь и подождать, пока это пройдет. Потом я потихоньку встаю, скатываю свою постель и иду к ней.
Надо было меня разбудить, окаасан! — я подлетаю к ней, чуть не сбив по пути бабушку.
Меня окутывает солоноватый аромат супа мисо. Все уже позавтракали, и мой братишка уже надевает обувь, чтобы отправиться в школу.
— Удачи тебе с твоим парнем, Наоко, — говорит Кендзи и тут же выпячивает губы и издает чмокающие звуки, словно имитируя поцелуи.
Когда же я успеваю наградить его заслуженным тумаком, он разражается громким воем.
— Кендзи, иди уже! — осаживает его мама и сует мне в руки пустую миску, жестом веля сесть за стол рядом с отцом.
— Ешь то, что осталось, и начнем готовиться. У нас впереди очень важный день.
Отец хмурится, шумно выдыхая перед тем, как сделать глоток чая. На виске, прямо под недавно появившейся сединой, бьется жилка. Я уверена, что эта седина — полностью моя заслуга.
Бабушка любит говорить: «То, что лежит на поверхности, часто бывает самым бесполезным». Мне совершенно ясно, что отец допускает эту нашу встречу с Хаджиме только для вида. Однако скоро ему станет ясно, что я соглашаюсь на вторую встречу с Сатоши только ради его согласия на встречу с Хаджиме.
 
* * *
Пока мы готовимся к встрече, мои нервы натягиваются до предела. Я уже почти готова, но окаасан не нравится, как я заколола традиционную бело-розовую заколку — гребень, и она решила переделать мою прическу. Пока она расчесывает мои волосы, я держу заколку на коленях.
Мой палец скользит по гладкой эмали на гребне, а я размышляю о том, что сейчас не имеет значения, насколько точно будет выбрано для нее место. Хаджиме все равно не заметит, правильно ли уложены мои волосы, или достаточно ли выдержана симметрия в саду, или что ему предложена чашка для чая в летний сезон. Главное, что об этом не знает окаасан. Или знает? Неужели она каким-то образом узнала мою тайну? Может быть, она боится реакции отца?
Потому что я ее боюсь.
Бабушка только подливает масла в огонь.
— Это никуда не годится. Видишь? Гребень все еще стоит криво, — ворчливо замечает обаасан, проходя мимо.
Она делает вид, что ее не интересуют приготовления, но постоянно находит повод пройти мимо и высказаться.
Они все так делают. Если эта встреча будет недостаточно хорошо подготовлена и проведена, пострадают честь и статус моей семьи. И это правило работает, даже когда почетный гость, которого мы встречаем, не имеет никакого статуса.
Я лихорадочно перебираю в памяти все правила и ритуалы. Я объяснила Хаджиме, где ему надо будет сесть? Когда он должен заговорить? И сколько должен съесть? У меня ускоряется пульс. Я говорила ему, что он должен есть только маленькими порциями? Хаджиме любит поесть, поэтому я обязательно должна была его предупредить. Но, кажется, я этого не сделала. Мне становится жарко. Меня тошнит и начинает кружиться голова. Пояс оби внезапно слишком сильно давит мне на ребра. Кажется, что сами традиции душат меня, не давая сделать вдох.
— Вот так, да, — окаасан поглаживает мои виски, потом встает и делает шаг назад, чтобы оценить плоды своего труда. Цветы сливы с гребня теперь свисают точно на одну сторону. — Вот теперь хорошо. Да, я думаю, что так будет хорошо.
Отец и Таро проходят мимо, не удостаивая меня даже взглядом. Уверена, что перед встречей с Сатоши они будут вести себя иначе. Но сегодня я для них невидима. Привидение.
Окаасан поправляет на мне кимоно. Оно красивое, но из повседневных, в отличие от фурисодэ 3, которое я надену на встречу с Сатоши, — рукава у него настолько длинные и широкие, что развеваются подобно огромным разноцветным крыльям.
— Хм-м, он все еще стоит криво, — замечает бабушка из-за наших спин. Она склоняет голову набок, рассматривая мою прическу. — Да уж, кривая крышка на кривом чайнике.