Триумф зла

Так продолжалось довольно долго. Отец не желал больше слышать об окончательном отъезде Вардалека. Тот постепенно превратился в домочадца. Мы с мадемуазель Воннар не могли не заметить необычную перемену, случившуюся с Габриэлем. И только один отец был абсолютно слеп ко всему.
Однажды ночью я спустилась в гостиную, чтобы захватить какую-то забытую там вещь. Поднимаясь наверх, я прошла мимо комнаты Вардалека. Он играл на фортепьяно, которое специально было установлено в его комнате, один из ноктюрнов Шопена. Он играл так хорошо, что я остановилась и, прислонившись к перилам, заслушалась.
Внезапно в полумраке лестницы возникла белая фигура. В наших местах верят в привидения. Оледенев от ужаса, я вцепилась в перила. Каково же было мое изумление, когда я увидела Габриэля, медленно спускавшегося вниз, с заставшим взглядом, точно в трансе! Это напугало меня еще больше, чем предполагаемый призрак. Могла ли я поверить своим глазам? Был ли то Габриэль?
Я не могла пошевелиться. Габриэль, в длинной ночной рубашке, спустился по лестнице и открыл дверь в комнату Вардалека. Дверь осталась открытой. Вардалек, продолжая играть, заговорил, на этот раз по-польски:
— Nie umiem wyrazic jak ciechi kocham[13]. Мой милый, я бы с радостью пощадил тебя; но твоя жизнь — моя жизнь, а я должен жить, хотя куда охотнее бы умер. Неужели Бог не сжалится надо мной? О, жизнь! о, муки жизни! — Он взял полный отчаяния аккорд и стал играть заметно тише. — О, Габриэль! любимый мой! Жизнь моя, да, жизнь — но отчего жизнь? Мне кажется, это самое малое из того, что я хотел бы взять у тебя. Ведь при том изобилии жизни, что в тебе, ты можешь уделить толику ее тому, кто уже мертв. Но постой, — произнес он почти грубо, — чему быть, того не миновать!
Габриэль все так же стоял подле него, с пустым и застывшим взглядом. По-видимому, он явился сюда в состоянии лунатического сна. Вардалек, вдруг прервав мелодию, издал горестный стон, а затем сказал с нежностью:
— Ступай, Габриэль! Довольно.
При этих словах тот вышел из комнаты и поднялся по лестнице к себе все той же медленной поступью и с тем же невидящим взором. Вардалек ударил по клавишам, и хотя играл он не очень громко, мне казалось, что струны вот-вот оборвутся. Ручаюсь, вам никогда не услышать музыки настолько странной и душераздирающей.
Я знаю лишь, что утром меня нашла у подножия лестницы мадемуазель Воннар. Был ли это сон? Сейчас я знаю, что нет. А тогда меня терзали сомнения, и я никому ничего не сказала. Да и что я могла сказать?
Позвольте мне сократить эту длинную историю. Габриэль, который в жизни не знал болезней, внезапно захворал, и мы вынуждены были послать в Грац за доктором, так и не нашедшим объяснение странному недугу. Постепенное истощение, заключил он, при отсутствии органических заболеваний. Что могло это означать?
Даже отец, наконец, осознал, что Габриэль серьезно болен. Беспокойство его было ужасно. Последние темные волосы в его бороде пропали, и она стала совсем белой. Мы привозили докторов из Вены. Результат оставался тем же.
Габриэль приходил в сознание лишь изредка, узнавая одного Вардалека, который постоянно сидел у его постели и ухаживал за ним с исключительной нежностью.
Однажды я сидела в соседней комнате и вдруг услышала внезапный неистовый крик Вардалека:
— Быстрее! Пошлите за священником! Быстрее! — повторял он и добавил: — Теперь уже поздно!
Габриэль протянул руки и судорожно обвил ими шею Вардалека. Это было его единственное движение за долгое время. Вардалек склонился к нему и поцеловал в губы. Я бросилась вниз, чтобы позвать священника. Когда мы вернулись, Вардалека там уже не было. Священник соборовал Габриэля. Думаю, к тому времени тот был уже мертв, хотя тогда мы еще в этом сомневались.
Вардалек навсегда исчез из замка; мы так и не смогли найти его, и с тех пор я ничего о нем не слышала.
Вскоре умер и мой отец: он как-то внезапно постарел и согнулся от горя. Все состояние Вронских перешло ко мне. В память о Габриэле я открыла приют для бездомных животных, и теперь на старости лет люди смеются надо мной — они по-прежнему не верят в вампиров!
 
 ЧЕРВЯЧОК УДАЧИ 
— Нет, мама больше меня не любит; а папу я ненавижу.
Так говорил, стоя посреди леса, мальчик лет четырнадцати, в темных глазах которого читались гордость и вызов. Он был с непокрытой головой, ветер развевал его волосы, но все же одет он был прилично. Наружностью он был очень похож на Иоанна Крестителя с известной картины Андреа дель Сарто. Ему пришло в голову многое, да, пожалуй, вся его жизнь. Отца он помнил смутно. Всего только и запомнился ему смуглый человек, который был очень добр с ним и каждую ночь убаюкивал его очень необычной колыбельной, подыгрывая себе на скрипке. Затем вспомнилась ему жизнь, состоящая из палаток, фургонов и скитаний; после чего внезапно он перенесся на шикарную виллу где-то на побережье Адриатики. Сначала все шло хорошо. Его отчим относился к нему приветливо, дарил игрушки, а мать выводила его на прогулку наряженным в элегантный матросский костюмчик с золотыми галунами, что сделало его любимцем всех женщин в округе. Однажды он услышал слова отчима: «Я, право, еще не отчаялся сделать из Шандора джентльмена». Он не вполне понял, что это означало, но отчего-то замечание разозлило его. Потом возникла помеха. Родился ребенок. И граф фон Гратгейм, имея сына и наследника, передал права наследования ребенку от красивой цыганки, на которой женился в приступе непреодолимой страсти, ибо цыганские дочери не отдаются иначе.
Шандор обожал музыку и подобно любому цыганскому ребенку прекрасно играл на скрипке. Отчим же терпеть не мог музыки. А сам Шандор питал особую неприязнь к ребенку, который, как он думал, отобрал у него расположение матери. Он даже не желал находиться с ним в одной комнате. Так что все шло к худшему, и вот в день, когда ребенку исполнилось три года, Шандор сидел в уголке гостиной, скрытом пальмами и олеандрами, импровизируя на своей скрипочке, — настолько погрузившись в это занятие, что даже не заметил, как вошел отчим.
— А, так это ты, цыганенок! — в бешенстве вскричал тот. — А ну, кончай пиликать! Ты и вправду не годишься для цивилизованного общества. От всей души желаю, чтобы ты убрался к своему народу.
Глаза Шандора полыхнули огнем, не говоря ни слова, он вышел из дому и отправился прямо в лес, захватив с собой одну скрипку.
Внезапно он услышал между деревьев пение струн — ксилофон, на котором играли цыганскую музыку. Он выглянул украдкой и увидел трех мужчин. Они прекратили играть. Один сказал:
— Куда пойдем — направо или налево?
Второй сказал:
— Наверно, лучше пойти направо, там есть город.
Третий сказал:
— Нет, нам нужно возвращаться; в следующее воскресенье — День теней, и у нас мало времени, чтобы вернуться восвояси.
Первый ответил:
— Ну да, конечно. Я и забыл. Нужно сниматься прямо сейчас.
Неожиданно из-за деревьев выскочил мальчик и закричал:
— Возьмите меня с собой. Я тоже немножко умею играть на скрипке.
Первый мужчина ответил очень мягко:
— Хорошо, малыш, мы возьмем тебя с собой, только знай, что у нас нелегкая жизнь. Мы, цыгане, не спим на пуховых перинах.
Второй заметил:
— Сдается мне, он нашего племени.
Третий закатал ему рукав и обнажил руку.
— Ого, — воскликнул он, — это же знак нашего рода. Как это понимать?
Но тут от истощения и возбуждения мальчика оставили чувства. Первый мужчина взял его на руки и произнес:
— Как он похож на Шандора!
Мальчик очнулся и пробормотал:
— А я и есть Шандор. Меня назвали так в честь отца, — и снова впал в беспамятство. Второй мужчина сказал:
— Ну вот, теперь я все понял. Это, должно быть, сын Гизелы, которая навлекла позор на наш род, выйдя замуж за чужака.
Третий откликнулся:
— Так ведь цыганскую кровь не приручишь. Он вернулся к своему народу.
— Да, — подтвердил мальчик, неожиданно оживая, — я вернусь к своему народу. Он назвал меня сегодня «цыганенком»!