Поэтому птица в неволе поет

– В жизни своей не видела таких неблагодарных детей. Маманя с папаней расстарались, прислали им такие замечательные игрушки, а они – бегом на мороз и в слезы?
Мы в ответ – ни слова. Мамуля продолжила:
– Ты-то, сестра, у нас, известное дело, чувствительная, а вот тебе, Бейли-младший, негоже мяукать тут, будто кощенка, только из-за того, что ты получил подарок от Вивиан и Большого Бейли. – Мы все равно не смогли выдавить ничего в ответ, и она спросила: – Мне чего, попросить Санту забрать все обратно?
Меня охватило жуткое чувство – будто меня рвут на два куска. Захотелось выкрикнуть: «Да! Скажи, пусть заберет!» Но я не двинулась с места.
Потом мы с Бейли поговорили. Он сказал, что если подарки действительно от мамы, может быть, она собирается приехать сюда и нас забрать. Может, она просто сердилась на нас за какой-то проступок, а теперь простила и скоро за нами пришлет. На следующий день после Рождества мы с Бейли выдрали из куклы всю начинку, однако он предупредил меня, чтобы сервиз я не трогала, потому что рано или поздно, днем или ночью, мама все-таки появится.
 
9
Прошел год – и в Стэмпс без всякого предупреждения приехал наш папа. В одно ужасное утро нас с Бейли рывком втянула в себя реальность. Мы – по крайней мере я – лелеяли такие красочные фантазии по поводу отца и воображаемой матери, а он своим видом разодрал все мои выдумки, точно дернул в полную силу бумажную гирлянду. Он подкатил к Лавке в чистом сером автомобиле (видимо, приостановился сразу за городом и протер его для пущей торжественности). Бейли, разбиравшийся в таких вещах, сказал, что это «Де сото». Отец поразил меня своими размерами. Плечи у него оказались такие широкие, что я испугалась, не застрянет ли он в дверном проеме. В жизни не видела такого рослого человека, и даже если он был не толстый – а я знала, что не толстый, – то казался толстым. Одежда была ему мала. Все вещи были ýже и шерстистее, чем было принято в Стэпмсе. А еще он был ошеломительно хорош собой. Мамуля ахнула:
– Бейли, сыночек! Господи ты Боже мой, Бейли!
А дядя Вилли выдавил:
– Ба… Ба… Бейли.
Брат мой произнес:
– Да чтоб я провалился. Это же он. Наш папа.
И мой семилетний мир свалился, подобно Шалтаю-Болтаю, – не соберешь обратно уже никогда.
Голос отца звенел металлическим половником о ведро, а еще он говорил на английском. На правильном английском, как директор школы и даже лучше. Раскатистые «р-р-р-р» он вставлял во все фразы с той же щедростью, с какой раздавал широкие улыбки. Уголки его губ оттягивались не вниз, как у дяди Вилли, а в стороны, а голову он постоянно наклонял то в одну сторону, то в другую и никогда не держал прямо. У него был вид человека, который не верит собственным глазам, да и собственным словам тоже. Он стал первым известным мне циником.
– Ух ты, вот он какой, папкин сын? Пар-р-рень, тебе кто говорил, что ты один в один я? – Он подхватил Бейли одной рукой, а меня – другой. – А вон папкина дочка. Вы тут хор-р-рошо себя вели, а? Ежели нет, мне бы Санта-Клаус непр-р-ременно доложил.
Я так им гордилась, что дождаться не могла, пока весть облетит город. А то вдруг все ребята не удивятся, какой у нас красивый папа? И как он нас любит – вон, даже в Стэмпс приехал! Стоит услышать, как он говорит, и глянуть на его машину и одежду – сразу ясно, что он богатей, у него в Калифорнии наверняка даже замок есть. (Я впоследствии выяснила, что папа наш работал швейцаром в одном из отелей Санта-Моники.) А потом мне пришло в голову, что меня начнут с ним сравнивать, и мне уже не хотелось, чтобы его видели. Может, он и вовсе мне не отец. Бейли-то наверняка его сын, а я, видимо, просто сиротка, которую они приютили, чтобы Бейли не было скучно.
Заметив, что он за мной наблюдает, я неизменно пугалась – мне хотелось сделаться крошечной, как Мальчик-с-пальчик. Однажды за обеденным столом я держала вилку в правой руке – отрезáла себе кусок жареной курицы. Нож я пропустила между первым и вторым зубцом – нас учили, что только так и можно, – и начала резать прямо по кости. Отец рассмеялся, раскатисто и басовито, я подняла глаза. Он передразнил меня, усердно двигая локтями.
– Чего, папкина дочка улететь захотела?
Мамуля засмеялась, дядя Вилли тоже, даже Бейли – и тот хихикнул. Папа наш гордился своим чувством юмора.
На протяжении трех недель в Лавке постоянно толпились его одноклассники или просто те, кто про него слышал. Кто приходил из любопытства, кто из зависти, а он вышагивал гоголем, раскатывая свое «р-р-р», – под печальным взглядом дяди Вилли. А потом настал день, когда он объявил, что ему нужно возвращаться в Калифорнию. Я испытала облегчение. Мир мой съежится и поблекнет, зато исчезнет мучительное ощущение ежесекундного вторжения в нашу жизнь. А еще – молчаливая угроза, что висела в воздухе с самого его появления, угроза, что рано или поздно он нас покинет. Мне не придется больше терзаться мыслью, люблю я его или нет, не надо будет отвечать на вопрос: «А хотела бы папкина дочка поехать с папкой в Калифорнию?» Бейли уже сказал ему, что хотел бы, я же промолчала. Да и Мамуле полегчает, хотя ей и нравится готовить всякие лакомства и хвастаться своим калифорнийским сыном перед арканзасскими селянами. А вот дядю Вилли явно мучило громогласное папино присутствие, и Мамуля, подобно матери-птичке, сильнее переживала за увечного отпрыска, чем за того, который способен вылететь из гнезда.
Оказалось, он заберет нас с собой! Эта мысль гудела во мне с утра до ночи и заставляла время от времени подпрыгивать, точно на пружинах. Каждый день я улучала минутку, чтобы сходить к пруду, на котором ловили всяческих окуньков. Выбирала время, когда для рыбаков было слишком рано или слишком поздно, – и оказывалась там одна. Я стояла на берегу у края темно-зеленой воды, и мысли метались туда-сюда, точно водомерки. То вправо, то влево. Уехать ли с отцом? Или броситься в пруд и, поскольку я не умею плавать, лечь рядом с Эл-Си, мальчишкой, который утонул прошлым летом? Просить Мамулю, чтобы она позволила мне остаться? Скажу, что буду делать все дела по хозяйству не только за себя, но и за Бейли. А хватит ли мне сил жить без Бейли? Я ни на что не могла решиться, а потому проговаривала парочку строк из Библии и шла домой.
Мамуля раскроила несколько отрезов, которые получила на обмен у женщин, служивших у белых (белые их просто выбросили), и просиживала вечера напролет в столовой за шитьем джемперов и юбок для меня. Выглядела она довольно печально, но всякий раз, как я замечала, что она на меня смотрит, она говорила – как будто я уже в чем-то провинилась:
– Ну, будь послушной девочкой. Слышала? Чтоб никто не подумал, что я плохо тебя воспитала. Слышала?
Она бы удивилась даже сильнее моего, если бы заключила меня в объятия и заплакала перед предстоявшей разлукой. Мир ее был со всех сторон ограничен трудом, долгом, религией и «своим местом». Вряд ли она сознавала, что все, к чему она прикасалась, тут же окутывало густое облако любви. Впоследствии я как-то спросила у нее, любит ли она меня, но она только отмахнулась: