Святой папочка
Я чувствовала, что со мной все будет хорошо. Там мне будет лучше. Там я стану свободной.
– Все взяли? Уверены? – спросила она, когда Джейсон завел мотор. Он улыбнулся и кивнул на стопки моих книг, громоздящиеся на заднем сидении. Мы проехали мимо биллборда, на котором было написано «Господь отвечает лишь на те сообщения, которые Ему отправляют, стоя на коленях», и поехали прочь – от церкви, приходского дома, монастыря, моей душной комнатки наверху, от непонятно как, зачем и откуда взявшейся 400-килограммовой фигуры гориллы во дворе у соседей. Все привычное стремительно уменьшалось в зеркале заднего вида – и я провожала это взглядом. Одна за другой на небе зажигались
2. НизинаПосле того, как мы поженились – а женил нас мой отец, в той же церкви, в которой обвенчались мои родители, – мы переезжали из города в город, не зная покоя и нигде не задерживаясь надолго. Мы словно чертили на карте красную линию и никак не могли остановиться. В детстве моя семья так часто переезжала, что это не казалось мне чем-то странным. Вообще-то, глубокое убеждение в том, что человек каждые несколько лет должен запихивать все свое имущество в коробку и тащиться в новый штат, казалось мне единственным сходством между моим мужем и отцом. Мы жили в Хевроне, штат Кентукки, неподалеку от того места, где недавно начали строить Музей Творения, полный обезьяноподобных манекенов Мафусаила и Моисея, удивительным образом сочетающихся с благородными трицератопсами. Мы жили в Кине, штат Нью-Гэмпшир, где по старинной Главной улице туда-сюда гоняли машины с номерными знаками «Халява или смерть». Жили в Колорадо-Спрингс, где из окна моего кабинета открывался вид на кварцевую вершину Пайкс-Пик. В Стюарте, штат Флорида, который весьма неубедительно претендовал на звание Мировой Столицы Парусников. И вот оказались в Саванне, штат Джорджия – первом месте, где я наконец почувствовала себя как дома.
Место напоминало эволюционировавший подводный город, который хоть и вышел из воды, но все равно продолжал жить среди плавно колышущихся водорослей. По его улицам плавали величественные русалки-южане. Солнечные лучи струились с небес белокурыми локонами. Брусчатку здесь делали из бывшего корабельного балласта, на каждой кованной калитке красовался железный ананас, а сам городок славился красивыми кладбищами. Через дорогу от нас располагался собор Святого Иоанна Крестителя, и я удивилась, обнаружив, что мои старые чувства никуда и не делись: они возникали всякий раз, когда я видела епископа.
В какой-то момент вокруг собора вдруг вырос еще один – из строительных лесов. Во время обеда строители сидели с пакетами на коленях и покачивали ногами в воздухе. Никто толком не понимал, чем они там занимаются, и казалось, будто эта стройка будет длиться вечно. Дом Фланнери О’Коннор [12], стоявший по соседству, днями напролет не спускал с них подозрительного взгляда. Она выросла в этом доме. У нее были ясные, как ключевая вода, глаза и мягкий подбородок. Она была без ума от истории про пятерняшек Дион [13]. У нее была курица, которую она научила ходить задом наперед. По стене ее дома вились виноградные лозы, усыпанные мелкими листочками, похожие на каллиграфическое витиеватое письмо – со временем ее почерк станет именно таким. А когда она вырастет – то уедет. И заведет павлинов. Ее помада будет вечно не того цвета, зато тушь всегда безупречно черной. Море отступило от городка давным-давно, но по-прежнему жило в нем незримой силой, наполняя его солью и почти религиозным спокойствием. Море чувствовалось здесь даже в воздухе – до сих пор. И над всем этим, во времени и в вечности, плыл прекрасный глас колоколов.
Во Флориде я работала официанткой в закусочной в морском стиле, где на стенах висели старомодные, грубые рыбацкие сети и запутанные буи и где формой служили кричащие тропические рубашки, в которых я была похожа на незаконнорожденную дочь Джимми Баффета. Владельцем был привлекательный, крепко сбитый грек с зачесанными назад черными волосами и странным фетишем – размазывать пироги по женским лицам. Сам он, наверное, даже не догадывался, что это фетиш, потому что наотрез отказывался пользоваться интернетом. «Там же порно!» – говорил он, испепеляя собеседников взглядом, когда эта тема всплывала в разговоре. – «Это омерзительно». Всякий раз, когда поток клиентов начинал иссякать, он оказывался у холодильника с десертами и кокетливо протягивал мне пирог, с надеждой поигрывая бровями. Когда мое первое стихотворение появилось в «The New Yorker» [14], каким-то чудом выделившись из кучи присланных рукописей, я принесла номер на работу и всю смену наблюдала за тем, как мой босс ломал над ним голову с видом человека, который пытается понять, в чем соль магического трюка. В мой последний рабочий день он спросил, можно ли окунуть меня лицом в пирог, но тут кто-то заказал кусок от этого пирога, и его мечта разбилась вдребезги.
Мне частенько вспоминались эти дни стабильной, честной работы, когда я лениво писала в нашей огромной квартире в центре Саванны, в здании, построенном где-то в конце Гражданской войны. По комнате гуляло эхо, потому что мы не могли позволить себе мебель, и тяжелым подолом волочилось вслед за нашими голосами. Окна преломляли солнечный свет как призмы, разбрызгивая его по полу ясными, яркими пятнами. Я решила пока не устраиваться на работу и сосредоточиться на сборнике, который писала в тот момент, на стихотворениях, которые раскрывали самые интересные и в то же время самые закрытые для меня темы: секс, гендер, половое созревание животных, причудливые фетиши, Средний Запад и сможет ли покрытое серебристой чешуей Лохнесское чудовище наконец покинуть свое далекое озеро и получить высшее образование. Я никогда не была до конца уверена, имела ли я на самом деле право так долго не работать или это просто была единственная доступная мне форма бунта. Моя пламенная уверенность в том, что я родилась на свет писать книги, так хорошо сочеталась с убеждением Джейсона, что ему суждено стать кем-то вроде Леонарда Вулфа и привнести в этот мир женское мышление, что наши стесненные жизненные обстоятельства мы воспринимали как нечто предопределенное.
Тогда я впервые в жизни не чувствовала себя одинокой в своих амбициях. Мимо нашего дома то и дело с цоканьем пробегали угрюмые лошадки в специальных подгузниках, тащившие в экипажах милых добродушных туристов – лучшей метафоры для писательства и не придумать. Одна из моих подруг работала в местном художественном колледже, где днями напролет должна была заниматься чем-то вроде придумывания синонимов к слову «брызги», а другая пять лет писала роман о гагарах, что, по моему мнению, абсолютный максимум времени, которое человек может потратить на гагар, хотя, возможно, это был настоящий шедевр. Чуть дальше по улице жили поэты, устраивавшие поэтические чтения – каждый месяц мы собирались вместе, напивались дешевым виски, слушали, как поэты-путешественники читают свои сочинения, а затем плечом к плечу возвращались домой, покачиваясь, как трава на ветру. Иногда по утрам после этих чтений, наевшись с похмелья яиц и салями в закусочной по соседству, мы отправлялись на кладбище Бонавентура рядом с островами – поговаривали, что там жили призраки. Не знаю, правда ли это место назвали в честь Святого Бонавентуры или нет, но вообще это было бы уместно, ведь по легенде он продолжал писать свои мемуары даже после смерти. Единственная сохранившаяся после него реликвия – это рука, которой он писал. Есть в этом что-то божественное – убить человека и заставить его руку продолжать писать книги.