Святой папочка

– Наверное, в этот раз у него что-то совсем хреновое случилось, – сказал Джейсон, когда отец наконец его выпустил.
Когда священник замолкает, епископ сам берет микрофон и начинает говорить. Он представляет собой размашистую черную фигуру, украшенную фуксией, и кажется, будто утром его одевали божественные птицы, слетевшие с раскрытых рук святого Франциска Ассизского.
У него вид человека, который в течение долгого времени купался в обильном благоговейном внимании. Он начинает перечислять достижения моего отца, годы его службы, его преданность, и лицо папы заливает румянец. Потом епископ отпускает предсказуемую шутку про футбол, и мой отец смеется, достаточно долго и громко, чтобы мы смогли рассмотреть дырку на том месте, откуда некоторое время назад выдернули коренной зуб. Когда я вижу эту черную дырку, я испытываю то же сострадание, как и в те минуты, когда смотрю на изображения Священного Сердца, опутанного шипами – сострадание к плоти, которое не могу испытать к духу.
– Этот вроде хороший, – шепчет Джейсон, салютуя своим стаканом с «Горной росой» в сторону епископа. – Трудно поверить, что он пьет человеческую кровь.
Есть у меня подозрение, что эти речи будут продолжаться еще довольно долго, поэтому я обращаю все внимание на блюдо на своей тарелке, которое представляет собой плоть Спасителя, распятого на Голгофе из зеленых бобов. Я ем с большим удовольствием. Джейсон передает мне свою тарелку, я подчищаю и ее тоже. Пока жую, с нежностью смотрю через стол на сестру и думаю, как же много у нас общего. Мы обе во время еды издаем тихое фырканье задней частью горла, похожее на легкое похрюкивание, которое появляется и исчезает по своему желанию. Мне кажется, это результат какой-то внутренней патологии. Поглощенная мыслями о своем наследии, я на мгновение забываю о том, где нахожусь и почему, и засовываю святой медальон из телятины целиком себе в рот, и вдруг слышу: «Нам очень повезло, что сегодня с нами дочери отца Грэга! Встаньте, девочки!» Я делаю могучее глотательное движение и медальон застревает на полпути к желудку. Я игриво прикрываюсь от епископа своей челкой в стиле Модного Гитлера, как бы говоря, что скромность не позволяет мне выставлять себя на всеобщее обозрение.
– Ну же, милая, позволь людям взглянуть на тебя!
Я поднимаюсь со всей грацией, на какую только способна, а Мэри, углядевшая зорким глазом, что я близка к смерти от удушья, хлопает меня по спине, якобы поздравляя. По моей правой щеке бежит слеза. Я приподнимаю руку и машу собравшимся, те в ответ ропщут с одобрением и признательностью. Прижимаю руку к губам, якобы меня переполняют эмоции, а сама тихонько сплевываю в ладонь кусок мокрой телятины.
Подростковый квартет брызжет джазом, сигнализируя об окончании официальной части и начале вечеринки. Одеты эти подростки так, будто продают Библии – в черные брюки, черные галстуки и белые рубашки. А джаз в их исполнении звучит подозрительно по-христиански – ни намека на наркотики или прелюбодеяния. Что они забыли здесь в субботу вечером? Мы все сейчас должны участвовать в дрэг-рейсинге, биться на ножах и сидеть в кутузке. Брать друг друга «на слабо» на пустынной дороге у старого карьера, умирать пьяными в объятиях сисястых подружек в розовом трикотаже. А вместо этого сидим тут, как в ловушке. Я прохожу мимо них и бросаю доллар, в надежде, что это убедит их разжать попки и сыграть такой лихой мотив, чтобы от него можно было забеременеть, просто слушая.
– Джаззон, – говорит Джейсон, поднимаясь и исполняя энергичные мужские па. – Я бы назвал свою музыку именно так.
Он и сам играл в ансамбле, когда был моложе – на рожке. Наверное, именно тогда он и ступил на кривую дорожку безнравственности. Джаз таит в себе столько соблазнов. У контрабаса, например, очень соблазнительные округлые формы. А труба как будто постоянно сама себе отсасывает. Неудивительно, что семинарист вынужден был ее бросить.
С прискорбием вынуждена сообщить, что зал, в котором мы празднуем, наклюкался. Как безответственно с его стороны. Он все кружится и кружится, и швыряет в меня прихожан.
– Ваш интеллект сияет на весь зал! – говорит мне одна женщина, наклонившись к моему уху. От нее пахнет детской присыпкой и церковными цветами. Ее улыбка похожа на ломтик арбуза. Я совсем забыла, что для прихожан мы с сестрой – знаменитости. К настоящим знаменитостям, с их дутыми сиськами и гомосексуальными разводами, они безразличны. Но при виде кого-либо, принадлежащего к ряду священнослужителей, их лица проясняются и расцветают. Они касаются вас робко, с намеком на застенчивое желание вами обладать. Рассказывают вам о вас то, что вы и так в себе подозревали, например: «Куда бы вы ни пошли, за вами всюду следует аура святости» или «Вы выглядите как артистка из телевизора». Ну, что тут скажешь, интеллект у меня и правда БЛЕСТЯЩИЙ, льщу себя надеждой я. А моя аура святости настолько яркая, что ее видят даже летучие мыши. И я действительно выгляжу как артистка из телевизора! Даже наши голоса меняются, когда мы разговариваем с этими людьми – сворачиваются, как белые льняные салфетки. Мы начинаем говорить так же вежливо и благопристойно, как наша мама.
– Спасибо, – говорим мы, – большое вам спасибо!
Меня внезапно накрывает мощный приступ клаустрофобии, такой, какой я не ощущала с тех пор, как была подростком и еще во что-то верила. Слишком много чужих жизней набилось в одно помещение со мной. Раньше, когда я оказывалась в церкви в толпе людей, на меня всегда накатывала паника – казалось, будто меня заперли в темном стойле, загнали в общий хлев с другими такими же, как я. Родившись на свет, мы живем на ковчеге, имя которому – земля. И на этой земле слон к слону и каждой твари по паре. Долго же до меня доходило, что я тварь из совсем другой истории. Как же мне хочется, чтобы прямо сейчас в зал ворвался Грендель и сожрал всех нас. К нам ковыляет еще один прихожанин. Его зовут Джордж, и он был на войне. Джордж поднимает в мою сторону обвиняющий перст и провозглашает лукавым и немного замогильным голосом: «А она ничего!», после чего удаляется – снять бремя с сердца и чресл.
Комплимент от Джорджа напоминает мне о том, что существую и другая «я», более легкая и веселая. Я подмигиваю одной из официанток, но, к сожалению, этот жест перехватывает епископ. И улыбается мне так ободряюще, словно я только что выразила желание уйти в монастырь. Интересно, что было бы, если бы я послала и ему привет в виде порции «Горной росы»? Жаль нам с ним не удалось поболтать вдоволь! Мне так хотелось рассказать ему о презервативах.
Я гляжу на Мэри и замечаю, что она ритмично поерзывает в кресле. Явно пытается подавить свою истинную сущность перед епископом, но это сложно, когда подростковый квартет исполняет перед тобой такие плавные и полные плотского жара мотивы. Не зря я им доллар сунула, ой не зря! Мы обе чувствуем острую жажду выразить все свои чувства в танце и потихоньку начинаем продвигаться вперед, к центру танцпола. Однако нас прерывает медлительный, но весьма решительный Джордж – он вернулся и явно горит желанием возобновить наш разговор. Указывая на меня, он говорит «А она ничего», после чего снова разворачивается и уходит, как в первый раз.
Зал наконец набрался так сильно, что начал потихоньку отрыгивать гостей на ночную улицу. Пора возвращаться домой. Епископ прощается с нами.